Змея - Анджей Сапковский Страница 10

С остальной братвой пришлось попрощаться, вероятно, надолго, если не навсегда. Всем до дембеля было уже недалеко, а гражданка, известное дело, разбросает их по всему Союзу. Хоть они и обменялись гражданскими адресами, шансы на встречу будут мизерны. Леварт расставание с Валуном перенес болезненно. Более болезненно, чем можно было ожидать. До последней минуты он питал бессмысленную надежду, что они все-таки останутся вместе. С Валуном он сжился, что и говорить. Настоящей военной дружбой, крепкими путами связал их Афган, тот ночной бой под Газни, [27]ущелье Ларгави, подлая засада под Джабал-ас Сараф, побоище в кишлаке Дех Кала, тела товарищей, вывозимых на броне из-под Шехабада. И застава «Нева» на пятнадцатом километре за Салангом, та, на которой старлей Кириленко получил пулю в спину. В наказание за это их подразделение расформировали, а их разделили. Сейчас он ехал на восток, в сторону Джелалабада, а Валун на юг, черт знает куда.

— Черт возьми, — сказал он громко.

— Черт, — согласился Ваня Жигунов. — Салам, прапорщик. Привет, младший сержант. Мое почтение, солдатики. Сразу после учебки? Ну, тогда звания солдата вы еще не достойны. Вы — чижики. Кру-гом! Запрыгивать на броню, чижики, мигом! Куда? Как? Господи, что за остолопы!

— Будем ехать на броне? — удивился Ломоносов. — Почему не внутри?

— Когда-нибудь узнаешь, — скривил губы Жигунов, — когда будешь внутри, а бэтээр наедет на мину. Не дискутируй, браток. Не мудри, не думай, делай, что тебе приказано, причем быстро. Здесь Афганистан.

Казалось, что только их и ждали, потому что не прошло много времени, а транспортеры (колонна насчитывала их более десяти) заревели двигателями, засмердели выхлопами, затряслись и тронулись. Ванька Жигунов перекрестился украдкой. Ломоносов посматривал на него со странным выражением лица. Леварт молчал. Он отсутствовал. Он думал о Тане.

Ехали. На повороте дороги удалось сосчитать машины колонны. Их было четырнадцать: БРДМ, идущая во главе, две БМД, две БМП, один МТ-ЛБ [28]и восемь бэтээров. Все входили в состав разведроты 345-го гвардейского парашютно-десантного полка из Баграма. Леварт и его группа были здесь только на прицепе, их забирали по пути. Десантура выделила им в качестве транспорта последний БТР в колонне, так что теперь они давились выхлопами всего конвоя и собирали всю пыль.

Ехали. Молокососы из пополнения, сначала бледные, судорожно схватившиеся за поручни и на каждой выбоине бьющие друг друга по головам мушками акаэмов, постепенно приходили в себя, даже пытались шутить и ругаться солдатским матом, пока Жигунов на них не шикнул. Они замолчали и широко открытыми глазами поглощали пейзаж: глиняные стены дувалов, мимо которых проходила колонна, дуканы, ослики, женщины в паранджах, таджики в тюбетейках, низкие заросли зеленки, [29]грязно-бурые скаты гор под сапфировым афганским небом.

Ехали. Жигунов уснул. Леварт делал вид, что спит. Чтобы избежать вопросов Ломоносова и необходимости отвечать на них. Какой-либо фамильярности.

Олег Евгеньевич Станиславский был научным сотрудником Московского государственного университета имени Ломоносова. От этого и происходила его военная кличка. В МГУ Ломоносов делал научную карьеру. Какое-то время. Точнее, до того времени, когда он что-то заявил. А может, подписал. Что-то, чего не следовало заявлять, а тем более подписывать. Вскоре после того, как он заявил, или, возможно, подписал, Ломоносов из МГУ вылетел. Тут же вслед за этим пришла повестка из военкомата, и не успел он оглянуться, как уже ехал эшелоном в Туркменистан. Попав в 40-ю армию с клеймом смутьяна и политического подстрекателя, легкого житья там не имел и свое наверняка получил. На учебке в Ашхабаде слегка ожил, потому что там щемили не так сильно, перспектива Афганистана умеряла пыл сержантов. Ломоносов же совсем не хотел вписываться в стереотип кретина и университетского придурка. Служил образцово, а поскольку был не глуп, вскоре, ко всеобщему изумлению, щеголял с лычкою ефрейтора на погонах. На которые, как теперь оказалось, ему добавили еще одну лычку.

Леварт, вообще-то говоря, не питал особой симпатии к диссидентам, нарушителям спокойствия, вольнодумцам, всевозможным противникам социализма и советского строя, критикам представителей власти и господствующих в СССР порядков. Не то чтобы он был слепым приверженцем этого строя, чрезмерно любил социализм и обожал людей при власти. Боже сохрани, ко многим вещам и делам в своей отчизне относился он весьма критично, а советской власти и ее сановитым представителям, случалось, иногда желал далеко не всего самого лучшего. Но в глубине души и тихо. Людей, которые делали это громко и демонстративно, Леварт не уважал, считал их помешанными и склонными к саморазрушению. По его мнению, полагать, что социализм можно свергнуть, а Советскому Союзу как-то навредить тем, что ты публично критикуешь, ходишь на демонстрации, подписываешь протесты относительно Чехословакии, открытые письма касательно Солженицына, равно как и поешь «We Shall Overcome» на митинге с Анджелой Дэвис, — так полагать могли только фантазеры, мечтатели, личности наивные и психически недоразвитые. Его собственный опыт в этом отношении был более чем печальный. Он сам с ленинградским вузом попрощался за неосторожную подпись под петицией в защиту кого-то. Имени подзащитного он не запомнил, в эффективности защиты сомневался, а если благодаря всему этому кто-то и понес урон, то вовсе не Советский Союз. С тех пор он решил держаться подальше от диссидентов всех мастей. Решение это обновилось в предафганской учебке. С диссидентами там было скорее туго, что не означало, что их там не было вовсе. И следовало бдительно остерегаться дружбы с ними. Психическая недоразвитость и склонность к самоуничтожению, опасные у друга на гражданке, на войне могли оказаться и вовсе губительными. Так что в Ашхабаде Леварт последовательно охлаждал все дружеские инициативы Ломоносова. Твердо решил он придерживаться того же и сейчас. Товарищеские отношения и братство оружия — пожалуйста. Но дружба вовсе не обязательна.

— А знаешь ли ты, прапорщик, — вдруг подал голос Ломоносов, — что более двух тысяч триста лет тому назад именно этой дорогой вел свою армию Александр Македонский? Именно по этому пути? Вы знали об этом, пацаны?

Пацаны не знали. Леварт знал, но молчал.

— В триста тридцатом году до нашей эры, — начал излагать Ломоносов, — летом, разбитый под Гавгамелами и убежавший персидский царь Дарий был убит своим родственником Бессом, который объявил себя новым владыкой Персии. Александр, который уже сам считал себя владыкой Персии, немедленно двинулся на Бесса с войском. Опасаясь столкновения, Бесс ушел в Бактрию.

— Куда, — Жигунов, оказалось, только прикидывался, что спит. — В партию?

— В Бактрию, то есть, сюда, в Афганистан. Во времена Александра гряда Гиндукуша, которая называлась тогда Индийским Кавказом, делила нынешний Афганистан на Бактрию, Дрангиану, Арейу, Арахозию и Паропамисады. Столица Бактрии была приблизительно там, где сегодня Мазари-Шариф. Столицей Арейи был нынешний Герат, Дрангиана — это нынешняя провинция Гильменд, Арахозия — это Кандагар, Паропамисады — это современные окрестности Кабула и Баграма. Преследуя Бесса, Александр не напал на Бактрию прямо, но пошел в обход. Через Арейу и Дрангиану дошел до самих Паропамисадов, где основал город под названием Александрия Кавказская, на месте сегодняшнего Чарикара…