Золотая ладья нибелунгов - Ирина Измайлова Страница 10

— А ты мне не указывай! — резко воскликнул Садко Елизарович, сверху вниз всё с тем же отвращением рассматривая Бермяту. — Я не верю, что ты и впрямь остался на острове, чтоб мне свою благодарность явить. А вот в то, что убить меня собирался, очень даже верю. Так что, по совести, надо б тебя заколоть да рыбам скормить. Разве то меня остановит, что бывают злодеи куда хуже, чем ты. К примеру, тот купец, что нанял вас, злодеев, чтоб с другим купцом расправиться.

— Но знаешь ли ты, Садко, что потом с тем купцом-лиходеем сталось?

Прозвучавший прямо за плечом голос заставил купца вздрогнуть. Увлечённый сперва нежданным приключением, затем невероятным, но волнующим рассказом Бермяты, он совершенно позабыл про своего недавнего собеседника, странника Николая, который догадался каким-то непостижимым образом о грозящей Садко опасности и предупредил его. Всё это время старца было не видно и не слышно, но теперь он вдруг подошёл вплотную и неожиданно заговорил.

Купец обернулся к нему и убедился, что раньше ему не казалось: да, лицо странника в уже наступившей темноте сиреневой июльской ночи было освещено необъяснимым светом, будто светилось само. Стоило бы испугаться, но страшно почему-то не было... Более того, на это лицо хотелось смотреть всё время, не отрываясь.

— Так что ж стало со злодеем? — с невольной дрожью спросил Садко. — И с какой такой лютой зависти либо обиды погубил он другого купца? Николай чуть приметно улыбнулся.

— Погубил, как ты догадался, из одной лишь зависти. Удачливей тот был, торговал лучше да успешней. Вот и обуяла злоба того лиходея. Калистратом его звали. Калистратом Фроловичем.

— Ты сказал, звали? — живо встрепенулся Садко. — Так он, значит, за своё злодеяние поплатился? Нет его больше?

— Считай, что нет. Хотя и жив он, но другой ныне человек. После того, что сотворил новгородский купец Калистрат, пошли у него беда за бедой. Лавки его в Новгороде дочиста погорели вместе со всем товаром. Никто их не поджигал — молния в грозу попала. Потом жена у него умерла, за нею следом три сына. Всё и всех он потерял. Так вот и понял, что злодейство своё оплачивает.

— И что с ним стало? — вместо Садко с неподдельной живостью спросил Бермята, смотревший на возникшего перед ними старика не только с интересом, но и с неподдельным страхом. Неужто так уж испугался загадочного света, словно бы исходившего от лица странника?

Николай вдруг улыбнулся, глядя при этом не на разбойника, а на молчаливо ожидавшего его слов Садко.

— А что ему оставалось? Хотел он ещё один страшный грех совершить — сам себя лишить жизни. Взял и в Волхов кинулся.

— Что ж то за грех? — искренне удивился разбойник. — Свою ведь жизнь отнять можно, она ж моя.

— Как это — твоя? — Теперь мягкий голос старца прозвучал гулко и жёстко. — Ты её, что ли, себе дал? Ты в себя душу вдохнул? Какое ж право имеешь отбирать то, что не тобой дадено? И, в грехах не повинившись, бежать ото всех, перед кем виноват, и от себя первого? Не удалось, однако, Калистрату, самоубийство — в реке в тот день девки бельё стирали. Увидали, что человек тонет, двое из них поплыли к лиходею и вытащили его на берег. А проходивший мимо монах помог откачать и сказал, что креститься ему надо. Тот согласился, и монах его окрестил. Константином теперь зовут былого убийцу. Живёт он в монастыре в девяти верстах от Новгорода. Денно и нощно молится о погубленных им людях и о своей грешной душе.

— И ваш добрый Бог его простил? — пытаясь усмехаться, но отчего-то с дрожью в голосе спросил Бермята.

Старец наконец обратил к нему взгляд, и разбойник совсем смешался, кажется, даже задрожал от страха.

— Бог не только наш, Он и твой тоже, — проговорил Никола. — От того, что ты вместо Бога молишься пням да колодам. Господа ведь не убудет. А прощает Он всегда, если только Его всей душою о том просят. Попроси, и Он тебя тоже простит.

— После того, как я столько народу перегубил? — потерянно прошептал разбойник. — Да какое уж тут прощение?

— А ты попроси!

Бермята, казалось, задумался.

— Странно у тебя выходит, дед! Если я сам себя убью, то, по-твоему, мне прощения нет. А за то, что других убивал, меня простить можно?

Никола вдруг улыбнулся. Так улыбается взрослый, услыхав глупый лепет ребёнка и смеясь в душе над неразумием малыша.

— Я ж сказал тебе, дурню: прощения надо попросить, и будешь прощён! А как ты попросишь после того, как убьёшь себя? Ухнешь, будто в яму чёрную, и уж не докричишься оттуда, не допросишься прощения.

— Чего, даже ваш Бог меня оттуда не услышит? — Казалось, Бермята пытается поймать старика на какой-то ошибке, неправильности суждения.

Но Николай не смутился. Похоже, его вообще невозможно было смутить, словно он заранее знал ответ на любой, даже ещё не заданный вопрос.

— Бог-то слышит всё и отовсюду. Так же, как видит всё и везде. Только Он не будет во второй раз давать тебе то, от чего ты сам отказался, возвращать твою падшую душу назад. Что ж тебе, новое тело скроить да выдать прикажешь? А не много ли возни с одним олухом? Вишь, сказано ведь, что Господь сотворил человека по Своему образу и подобию. А что это значит? Что мы на него лицом походим, что ли? Так не все ж с лица одинаковы. А подобны мы Ему в том, что одни во всём белом свете свою волю имеем. Всякая тварь в мире живёт, как Бог ей велит, только по Его законам. А человек может сам решать, как жить. Доверяет Он нам. А мы что? Будто котята слепые, лезем куда ни попадя, зло творим, сами того не ведая, не замечая. Ты, разбойниче, хотя бы знаешь, что убивать грешно?

— Прости, старик, но неужто этого кто-то не знает? — вмешался Садко, слушавший разговор странника и бродяги, пожалуй, с не меньшим интересом, чем недавний рассказ Бермяты о колдовском кладе. — Ну, ясное дело, на войне убивать приходится. Вот и священники воинам благословение дают: не убьют они врага, враг убивать будет, не остановится. Но подлые-то, разбойничьи убийства разве кто-то оправдать может?

Странник обернулся к молодому купцу, и того вновь поразило его лицо, но теперь уже не исходившим от него непонятным светом. Час назад, впервые увидав Николу, Садко счёл его совсем старым. Сейчас, казалось бы, слабо рассеянная лишь звёздным светом да отблесками полыхающего поодаль костра темнота должна была углубить многочисленные морщины старческого лица, сделать его ещё древнее. Но нет! Лицо Николая каким-то невероятным образом разгладилось, морщин стало куда меньше, глаза уже не выглядели глубоко запавшими, а губы сухими и тусклыми. Даже его снежно-седые волосы словно бы потемнели — серебро седины лишь искрами проблескивало в них. Теперь страннику, пожалуй, нельзя было дать и пятидесяти.

— Спрашиваешь, Садок Елизарович, а сам ответ знаешь, — с грустью проговорил Никола. — В разных землях разные законы, но везде обязательно есть закон-другой, по которому можно и не на войне убить да невиноватым остаться. И не в законах ведь дело, а в том, что частенько человек жизнь чужую губит, а виноватым себя не чувствует. Вот ты крещёный. А скажи: если, к примеру, раб сильно провинился перед хозяином, грех ли его за это убить?