Страж неприступных гор - Феликс В. Крес Страница 103

За окраиной города тянулись строения приходящего в упадок невольничьего хозяйства. Посреди большого неогороженного двора несколько некрасивых девушек под надзором старой бабы занимались какими-то непонятными упражнениями. Невольничий рынок Шерера подчинялся особым законам, поскольку в мирное время свежий товар поступал почти исключительно из числа свободных людей, добровольно продавшихся в рабство. Никого нельзя было к этому принуждать, заставлять или склонять обманом; если бы не данный закон, нарушение которого очень сурово каралось, дартанские деревни наверняка обезлюдели бы на протяжении нескольких поколений… Закон Вечной империи был один для всех, и даже самый ничтожный крестьянин мог изъявить желание вступить в имперское войско, когда объявлялся набор, — другое дело, что попасть туда у него было мало шансов, — а также распорядиться собственной жизнью. Это означало, что любой имел право совершить самоубийство — данный поступок являлся вполне законным, и семья самоубийцы не могла подвергаться каким-либо преследованиям — или выставить самого себя на продажу. Мужчины, даже умиравшие от голода, почти никогда этого не делали, поскольку неволя означала для них быструю смерть от каторжного труда — например, на рудниках или в каменоломнях. Впрочем, мужчины, даже самые дорогие, с рождения выращивавшиеся специально для участия в боях, очень плохо переносили неволю, намного хуже, чем женщины, — они болели, хирели, порой кончали с собой и даже бунтовали, что бывало опасно. Женщины соглашались на статус вещи с меньшим сопротивлением и продавали себя довольно часто; судьба забитой и дикой дартанской девушки, ставшей невольницей-служанкой — и даже, если она была красива, проституткой в одном из городских публичных домов, — почти всегда складывалась лучше, чем та, что ждала ее в деревне. Но в Армекте все выглядело совершенно иначе, там почти каждый — и каждая — готов был вступить в ряды легиона и почти никто не продавался в неволю.

Хозяйство под Эн Анелем было таковым лишь по названию, на самом же деле в лучшем случае предприятием по купле и продаже. Почти наверняка там не выращивали Жемчужин и тем более мужчин для боев на аренах, самых дорогих невольников Шерера, по сравнению с которыми цены самых прекрасных невольниц выглядели вполне доступными. Однако живые военные машины, каждая из которых разорвала бы в клочья трех таких воительниц, как Хайна (проходивший мимо хозяйства Готах с неподдельной грустью вспомнил веселую, улыбающуюся Черную Жемчужину), способные удивлять толпы на аренах, могли принести состояние своим хозяевам; золото, вложенное в хорошего бойца, быстро окупалось. Однако это должен был быть по-настоящему хороший боец, который, даже побежденный в упорном бою, не сомневался, что ему будет дарована жизнь — такого требовалось выращивать двадцать лет. Покупка же каких попало здоровяков, у которых головы отлетали от туловищ в первом же поединке, была пустой тратой денег.

После победоносной войны с империей королева Эзена даже и не думала уничтожать невольничий рынок в Дартане и потому сохранила все связанные с ним законы. Хозяйства остались единственными предприятиями, имевшими право торговать живым товаром.

Однако дни того, что находилось под Эн Анелем, подходили к концу. Так бывало всегда, когда выращенные невольницы не получали сертификатов Жемчужин, а бойцы проигрывали на аренах — подобное резко снижало престиж предприятия. Жемчужины почти всегда приносили убытки, зато поднимали ранг хозяйства. Но стоило однажды опуститься в глазах других, и подняться обратно было уже очень сложно. Цепочка проблем росла; спасая нерентабельное предприятие или просто пытаясь вернуть хоть немного денег, владелец закрывал глаза на слишком многое и погружался все глубже в трясину. Взять хотя бы «деликатный вопрос»… Деликатным вопросом называли отказ в продаже невольницы или невольника. Покупатель в соответствии с законом безнаказанно мог делать со своей собственностью что угодно, к примеру, ради удовольствия мучить купленную девушку, калечить ее, даже убить. Когда становилось известно о чем-то подобном, ни одно уважающее себя хозяйство не продавало живодеру живой товар, более того, по секрету сообщало об этом другим. Поступая иначе, оно подорвало бы собственную репутацию, что могло привести к отсутствию желающих продаться в неволю; какая из девушек, имея на выбор два хозяйства, отдалась бы тому, из которого могла бы попасть в лапы выродка?

Глядя на заброшенные строения, Готах думал о том, придает ли вообще хозяин этой развалины значение «деликатному вопросу». В лучшем случае он назначал неприлично высокую цену, но без зазрения совести избавлялся от всего, что еще у него оставалось. Никакое другое хозяйство не стало бы покупать двадцать некрасивых, болезненных и тупых девушек. Они годились лишь на роль живого мяса для какого-нибудь извращенца; впрочем, вскоре они могли и в самом деле представлять ценность лишь как мясо на корм для свиней или собак…

И вдруг Готах подумал, что, сражаясь за сохранение равновесия Шерни, тратя тысячи золотых на громадные начинания, он о многом забыл. Борьба во имя улучшения мира была обречена на неудачу, приносила больше вреда, чем пользы. Нельзя было исправить и улучшить то, что от начала до конца было придумано и создано другим мастером; можно было лишь окончательно его испортить. Но действительно ли стоило отказываться от всех человеческих желаний, таких как естественная для разумного существа склонность льстить самому себе? Брошенная нищему монета не улучшала мир, но позволяла благодетелю почувствовать себя лучше.

Впрочем, вполне справедливо. Ибо тот, кому льстило возникающее в душе чувство «я щедр и добр», был действительно лучше того, кому оно не льстило.

Готах развернул коня.

При виде богато одетого человека верхом на очень хорошем коне старая баба с неогороженного двора почти бегом кинулась к нему. На ней было чистое, вполне приличное и даже со следами былой роскоши платье. Передав коня невольнице, которую позвала баба, Готах вошел в дом, где его пригласили в опрятную комнату, в которой, видимо, заключались сделки. Точно он не знал, поскольку впервые в жизни перешагнул порог невольничьего хозяйства; всю прислугу — то есть одну телохранительницу и двух девушек для домашних работ — его жена получила в качестве свадебного подарка от своей бывшей госпожи. Скучавший в Эн Анеле слуга, как и второй дома, были свободными людьми. Теперь Готах хотел купить себе невольницу и не знал, как это делается. Он коротко изложил свое дело, даже не имея понятия, с кем разговаривает; баба в платье могла быть кем угодно, даже столетней Жемчужиной или невольницей первого сорта, ибо, по слухам, такие потертые жизнью драгоценности иногда попадали обратно в хозяйства, где вели расчеты, писали или читали письма на четырех основных языках мира, а прежде всего давали советы по вопросам, связанным с выращиванием новых Жемчужин. Свобода и манеры стоявшей перед ним старушки, а также ее прекрасный дартанский лишь подтверждали его подозрения.

— Ваше благородие, — сказала предполагаемая старая Жемчужина, — ведь у тебя есть глаза, и ты наверняка видишь, что у хозяйства… проблемы. Честно говоря, мы проводим распродажу. У меня нет ничего, хоть сколько-нибудь похожего на то, о чем ты спрашиваешь. Разве что только я, — криво усмехнулась она. — Меча я уже точно не подниму, но кинжал… По крайней мере, я знаю, за какой конец его держать.