Внутренняя линия - Владимир Свержин Страница 11

— Агенты Коминтерна — не ваше дело, Владимир Федорович, — оборвал его Дзержинский. — В плане есть одна загвоздка: если описанной вами организации не существует, то о чем Брусилов станет говорить с резидентом белых? А если… — контрразведчик замялся, — не дай бог, она и впрямь не плод вашего воображения, то мы вручаем откованный меч в руки врага.

— Да упаси бог! Феликс Эдмундович, с чего же это вы решили, что Брусилову надлежит встречаться с резидентом?

— Но вы же только что сами говорили…

— Я говорил, что почтенному заслуженному человеку, герою войны, следует выехать на лечение в Карловы Вары.

— Так что же тогда?

— Из материалов прошлого расследования известно, — с легкой насмешкой проговорил Джунковский, — что у вас по делу о покушении на товарища Троцкого проходит бывший подполковник Шведов.

— Проходит, — отодвигая папку, словно бывший жандарм мог читать сквозь нее, подтвердил первый чекист.

— Так вот, его необходимо спасти. Необходимо, чтобы кто — то из бывших офицеров, ныне занимающих ответственный пост и пользующихся вашим доверием, помог Шведову скрыться. А заодно сообщил ему о существовании военной организации Брусилова и о том, что Алексей Алексеевич вскоре должен выехать в Чехию на лечение и будет искать встречи с представителем мыслящих кругов белой эмиграции. Понятное дело, такие одиозные фигуры, как Кутепов, на подобную встречу не пойдут. Он упрям как мул. Пока не будет доказана невиновность и кристальная чистота Алексея Алексеевича, он под страхом расстрела не подаст ему руки. А вот тот, кто пойдет на контакт, и будет искомой фигурой в дальнейшей оперативной разработке. И тут ваша главная задача — не дать мистеру Икс встретиться с Брусиловым. Увести его буквально из — под носа.

— Понятно, — радостно потер руки Дзержинский.

— Я знал, что вы меня поймете. А теперь позвольте откланяться. Думаю, все детали вы сможете продумать и без меня.

— Да — да, конечно. Только один вопрос.

Бывший жандарм, остановился в дверях.

— В мое время хозяева подобных кабинетов не просили разрешения задавать вопросы. Что ж, запишем это в заслугу советской власти. Задавайте. Если смогу, отвечу.

— Ваш ответ никуда не выйдет из этих стен, и потому, если можно, откровенно. Вы — боевой генерал, вы не раз видели смерть на фронте, да и до того ходили под пулями здесь — на Красной Пресне. Вряд ли вас можно напугать расстрелом или купить усиленным пайком. Отчего вы служите нам?

Джунковский смотрел на собеседника насмешливо — испытывающим взглядом:

— Мне, конечно, следовало бы сказать, Феликс Эдмундович, что я служу не вам, а России. Отчасти так оно и есть, но лишь отчасти. Я верю, что Россия была и будет великой державой. Император ли стоит во главе ее, или же иной правитель — это игры терминологии. Россия — государство самодержавное, по — иному существовать просто не может. Все ваши Советы, рабоче — крестьянские депутаты, большевизм — шутовство, мишура для детей. Буйных детей, во множестве своем лишившихся рассудка, а то и вовсе его никогда не имевших.

Этот балаган обречен историей. Не Врангель, не Кутепов — главные враги новой власти. Главный ее враг — ход времени и историческая предопределенность. Как только в России, которой вы прицепили нелепое имя «Советский Союз», будет чем накормить голодных, как только ей перестанет угрожать близкая и явная агрессия извне, вы перегрызете друг другу глотки, точно крысы, запертые в железном ящике. И на трон взойдет тот, кто выживет в этой сваре. Один из ваших. Не великий князь — ре — во — лю — ци — о–нер! Или, как сказали бы господа зоологи, крысоед. Так вот этот крысоед — помяните мое слово — все повернет вспять. Он снова возродит империю. Ту самую империю, без соизволения которой, как было при государыне Екатерине Великой, в Европе пушка выстрелить не посмеет.

Вот вам мой ответ, Феликс Эдмундович. Белая же эмиграция отчасти по неразумию и озлобленности своей, отчасти потому, что ей попросту не к чему более приложить руки, создает России ту самую явную неприкрытую угрозу, о которой я уже имел честь вам говорить. Своей энергией и героизмом — я признаю их героизм — они не столько вредят советской власти, сколько оттягивают ее агонию. Именно поэтому я и борюсь с ними. А смерти я и впрямь не боюсь. — Джунковский повернул начищенную до блеска дверную ручку. — Чего и вам желаю.

Начало мая 1924

Дверь купе приоткрылась, вышколенный не хуже лакея в барском доме проводник, чуть приподняв фуражку, сообщил:

— Подъезжаем, мсье.

Згурский молча кивнул, не отрываясь от созерцания ночного пейзажа за вагонным окном. Высокий шпиль готической церкви вспарывал облака по ту сторону надраенного до блеска стекла.

«Однажды первый весенний луч, сияющий, легкий, беспечный, какой только и бывает, когда заскучавшее в зимних тучах солнце, улыбнувшись, согревает пробуждающуюся землю. Так вот, один луч увидел маленький, едва пробившийся, развернувший крошечное опахало листьев, белый ландыш…» — Генерал Згурский прикрыл глаза ладонью, пытаясь отгородиться от мира за окном. С его бесконечной войной, конспиративными встречами и опаляющим холодом, жившим в том месте, где прежде стучало и рокотало сердце.

Перед ним, как на экране синематографа, возникла картина восемнадцатилетней давности.

Ницца, лазурные волны, набегающие на золотой песок, веселый гомон отдыхающих, крики продавцов оранжада и спелых фруктов. Этот мир и это спокойствие казались ему тогда чем — то удивительным, небывалым.

Здесь, как всегда, было много русских. Тогда, в тысяча девятьсот шестом году, русских в Ницце принимали с распростертыми объятиями. Россия задыхалась, прося кредиты у Франции, но приезжие господа сорили деньгами, создавая впечатление, что в России, должно быть, и тротуары вымощены золотом.

Подполковник Згурский, прибывший для поправки здоровья и полного излечения от ран, смотрел на отдыхающих, точно на пришельцев с другой планеты. Казалось, только вчера отряд генерала Горбатовского, в котором ему выпала честь быть начальником штаба, отказавшись признать сдачу крепости Порт — Артур, штыками прорвался сквозь окружение и ушел на соединение с русской армией. Три недели пути, снег в пять аршин, сухари да растопленный в ладонях снег. И, конечно же, перестрелки, марш — броски — почти безнадежная попытка обогнать марширующую за плечами смерть. Ушло без малого четыреста бойцов, добралось до русских позиций чуть более семидесяти — раненых, обмороженных, еле живых. Тогда он отказался идти в госпиталь и оставался в строю вплоть до подписания унизительного, навязанного американцами мира.

Сердце молодого подполковника наполнялось болью. Как и многие собратья по оружию, он твердо верил, что армии не дали победить, ударили ножом в спину, заставив прекратить боевые действия в момент, когда следовало начинать ломить силой силу. Скорбь и обида стали тем горше, когда вернувшийся в Санкт — Петербург генерал Стессель — виновник сдачи Порт — Артура — подал в суд на генерала Горбатовского за ослушание приказа. «В Российском Уставе нет приказа капитулировать!» — взорвался на суде Горбатовский. Очень скоро сам обвинитель превратился в обвиняемого, был осужден, приговорен к смертной казни, затем, с учетом прежних заслуг, к десяти годам крепости, а потом и вовсе помилован государем.