Принц Полуночи - Наталья Игнатова Страница 11

— Зачем ты выделываешься? — поинтересовался священник. — Ждешь, что я прямо сейчас на тебя наброшусь? Или проверяешь прочность христианского долготерпения?

— Скорее второе, — признался убийца. — Вряд ли вы станете набрасываться. Максимум, чего можно ожидать, это пары ругательств. Я видел множество потерявших спокойствие священников, но я не видел ни одного озверевшего Сашку Чавдарова. Вы даже в драках всегда оставались хладнокровным и рассудительным.

— Кстати, о драках, — вспомнил отец Алексий. — Как же ты все-таки уцелел вчера?

— Маленькая профессиональная тайна. — Зверь нахмурился. — Я ведь имею право на свои секреты? Поверите ли, моей личной жизнью интересуется столько людей… Совершенно ни к чему делать всю ее достоянием общественности.

— Общественность — это я?

— В данном случае именно вы.

— Убирайся.

— Как скажете. Пока еще вы — гость, и почти все ваши желания закон для меня. Ну а уж завтра настанет мое время.

— Послезавтра. Ритуал-то начнется в полночь.

— Ну-у, святой отец, — Зверь, уже вставший из кресла, разочаровано поморщился, — не будьте таким банальным. Ритуал начнется тогда, когда начнется. Не раньше и не позже. А полночь здесь совершенно ни при чем. Спокойной ночи. Постарайтесь хорошо выспаться.

— Ты не убьешь меня, — напомнил отец Алексий в спину уходящему убийце.

— Посмотрим, — ответил Зверь, не оборачиваясь. И остановился в дверях. — Я действительно не хотел убивать ее, — сказал он тихо. Себе или священнику, непонятно, — и я убил того, кто заставил меня сделать это. — Он все-таки обернулся, глянул чуть растерянно: — Почему мне хочется, чтобы ты поверил?.. Не важно. До завтра.

Отец Алексий сдержал желание ударить кулаком по подлокотнику кресла. Нужно было оставаться спокойным. Пусть наигранно. Пусть его спокойствие нимало не походило на вежливую безмятежность Зверя. Пусть. Вся ненависть, решимость, жажда убивать, свернувшиеся в тугой клубок, понадобятся чуть позже Совсем уже скоро. Когда он перестанет быть гостем. А Зверь так и не станет хозяином.

Ночь за окнами вздыхала тепло и глубоко. Такие ночи бывают в августе, где-нибудь на берегах теплых морей, а не в мае — в Уральских горах. Отец Алексий сидел в кресле и внимательно слушал тишину за окнами, тишину в доме, тишину в себе самом.

Поднял глаза к небу, не видимому взглядом, к тому небу, которое знал и чувствовал в себе:

— Страшное замысливаю, Господи. Помоги. И… прости. Не от доброты своей прости, от понимания. Я ведь не человека убью. Я испорченную машину выключу. Опасную. Если бы он был нужен тебе, Господи, ты не позволил бы нам встретиться. А раз уж позволил, значит, хочешь, чтобы я сделал то, что сделать должен. Никогда ты не оставлял меня. Не оставь и сейчас.

Он чувствовал, как душа переполняется светом и уверенностью в собственных силах. Он чувствовал Бога, его терпеливое, спокойное внимание. Понимание.

А готовности простить не слышал. Но это уже не смущало.

Священник встал из кресла и подошел к тяжелому письменному столу, крепко упершемуся в густой ворс ковра четырьмя толстыми ножками.

Настольная лампа была намертво вделана в столешницу. Красивая лампа из хрусталя и черного агата — часть письменного прибора, который сам по себе был деталью псевдославянского интерьера. Довольно неожиданной деталью. Далекие предки немало подивились бы и лампе, и тяжелой каменной пепельнице и уж, конечно, зажигалке…

Зажигалка не работала. Пепельница росла прямо из стола. Лампу даже разбить было нечем.

За два дня, проведенных в своей тюрьме, отец Алексий перепробовал на предмет убойности все, до чего смог дотянуться. Тщетно. Делали на совесть. И все же сейчас священнику нужна была именно лампа. Не красивый, играющий светом на множестве граней хрустальный шар, а сетевой шнур, заключенный в гибкую пластиковую оболочку.

Олег отложил карандаш и вскинул голову, прислушиваясь. Болезненной вспышкой дом пронзила тревога. Мгновенная, тут же угасшая.

Олег выдохнул и бездумно уставился на лист бумаги перед собой.

Стоило бы подняться наверх, посмотреть, как там жертва. Или хотя бы взглянуть на мониторы. Почему, кстати, этот… отец Алексий не уничтожил все камеры? Ведь он нашел их…

Ну что ты дергаешься, Зверь? Что может сделать запертый в тюремных покоях священник? Дверь выбить? Проще стену проломить. И то разве что головой.

Не хотелось идти. Совсем не хотелось. Тем более что ощущение опасности ушло. Да и опасность грозила не человеку. Это дом почувствовал что-то. Он вообще был очень чутким, резной терем-игрушка, и вздрагивал нервно, даже когда подходили близко к ограде лоси или медведь.

Лесные твари привыкли, что их здесь подкармливают. Иногда, если не звало настойчиво небо, экзекутор проводил в этом забытом богом и людьми тереме один-два месяца. После каждого Ритуала у него было что-то вроде отпуска, и убийца, как медведь в берлогу, прятался в роскошный терем, ограничивая связи с внешним миром одним лишь, постоянно действующим персональным каналом магистра.

Олег задумчиво слушал дом. Карандаш словно сам бежал по бумаге, и проступали на чистой белизне два огромных, слегка изумленных глаза, горбатый развесистый нос, покрытый бархатистой, нежной-нежной шерстью. Вислые губы.

Лосенок.

На этих, длинноногих, всегда слюнявых, убийца за несколько лет понасмотрелся. Насколько грациозны и смертельно тяжелы были родители, настолько же нелепыми, беспомощными казались детеныши. Зверь был хорошо знаком с лосихой и быком, почему-то всегда одним и тем же. Взрослые его не боялись. Дети, глядя на родителей, привыкали быстро

Кроме семьи лосей жила неподалеку от теремка медведица, которая тоже заходила за угощением, правда, лишь в теплое время года. А еще были волки. Нелюдимые летом, зимой они становились общительны и послушны на загляденье.

Экзекутор улыбнулся. Звонок магистра выдернул его из казахской степи, где огромная стая волков, преданных как собаки, готова была убивать по первому слову хозяина. Хорошие они. Волки, а ведь любят его. Не за пищу, много ли той пищи — десяток трупов за год — просто любят.

Из зверья Олег не дружил только с собаками.

Не любил стайных. Тем более помоечных. Медведь, конечно, тоже, дай ему волю, ни одной помойки не пропустит. А волки, те прямо так, стаями, по помойкам и лазают. Ну, так он медведь. А они волки Им многое позволено.

Все мирно уживались на одном листе ватмана. Дрожащий лосенок, его спокойная, чуть высокомерная мать, косматая медведица, с влажно блестящим, похожим на поросячий пятачок носом…

Дом вскрикнул от страха и боли.

И Олег взвился.

Идиот! Кретин! Мечтатель хренов! Что ты себе позволяешь, скотина?!

Второй этаж был уже полон дыма. Едкого, беловатого, какой бывает от сгоревшей шерсти.