Серебряный медведь - Владислав Русанов Страница 11

– А могет быть… энтого… латника поискать? – не сдавался старый наемник. Чем ему не понравился тельбийский крестьянин?

– Ты в своем уме, старый? – Пустельга выразительно постучала себя по лбу костяшками пальцев.

А Кулак пояснил:

– Ты хоть одного латника видел живого? То-то и оно.

– Не могет быть, чтобы ни одного… энтого… Сколько воюю…

– Может, потому генерал и отправляет нас к ландграфу в гости? – предположил Кир. – Очень уж тут рады за него умирать…

– Ты-то чего… энтого… в разговор лезешь? – возмутился Почечуй. – Старшие говорят – не встревай… энтого… Молодо… энтого… зелено…

– Тихо, старый! – прикрикнул на него кондотьер. – Малыш дело говорит. Он, может, и «зелено», но скоро таких старых стручков дозрелых, как мы с тобой, поучит. С ландграфом и впрямь что-то мутно получается. И очень мне не нравится, что мы половину отряда сегодня растеряли.

– Ну… энтого… – Почечуй сжал в кулаке бороду и замолчал, бросая косые взгляды на Кирсьена.

«Этого мне не хватало, – подумал молодой человек. – Еще здесь врагов наживать. Он и так норовит меня в самую мерзкую стражу в караул отправлять – перед рассветом, – а тут еще вдобавок выходит, что я умный не по годам… Пуще прежнего взъестся…»

И вдруг все мысли о Почечуе, чистке коней, караулах и закопченных котлах вылетели у Кира из головы. Он узнал солдата, деловито бинтующего грудь бородатому тельбийскому крестьянину.

Один из студентов!

Из тех самых, с которыми свежеиспеченные лейтенанты гвардии затеяли ссору в «Розе Аксамалы», маленьком и уютном борделе. Правда, медведеобразный барнец почти не участвовал в драке, предпочитая увещевать друзей, а потом оказался в самом низу получившейся «кучи-малы». Но что это меняет? Ведь это из-за него…

– Эй, Малыш, ты что это отстал? – обернулась Пустельга.

– Идите, идите… – Кир как можно более безмятежно махнул рукой. – Вроде как камушек попал. Сейчас я его…

Он присел на траву и принялся стаскивать сапог.

Стой, погоди, т’Кирсьен, тьяльский дворянин, с чего это ты взял, что барнец виноват в твоих несчастьях? Он затевал ссору? Он бросался на тебя с кулаками? Нет. Это все «заслуга» светловолосого Антоло, крепыша с северным выговором. Вот кто сломал тебе жизнь.

Так если одного отправили в армию, то здесь может оказаться и другой…

Кир внимательно оглядел крутящихся неподалеку солдат.

Кажется, мелькнула еще одна знакомая физиономия. Черноволосый, глаза чуть навыкате. Похоже, каматиец. Не тот.

Нет, этот тоже в драку ввязался. Если можно так сказать. Верольм его по голове кувшином приложил в самом начале.

А где же Антоло?

Делая вид, что вытряхивает из сапога камешек, бывший гвардеец продолжал разглядывать пехотинцев.

Нет. С уверенностью можно сказать, плечистого овцевода здесь нет.

Тогда где же он?

Погиб?

Умер на марше от хвори, поселившейся в кишках?

Сбежал, не выдержав трудностей и лишений воинской службы?

Эх, спросить бы у барнца…

Кир уже начал было натягивать сапог, но остановился. Руки предательски задрожали. Сердце замерло на мгновение и забилось чаще. Заговорить с бывшим студентом прежде всего значит открыться, выдать себя с потрохами. Что мешает сержанту, который, несомненно, будет присутствовать при разговоре (а если нет, то наверняка потребует от рядового доложить, что это за дела такие у него с наемниками), тут же сообщить капитану, а тому – порадовать полковника. А уж господину делла Куррадо только дай волю… Потребует арестовать государственного [12]преступника, чтобы хоть как-то насолить кондотьеру, выставившему его дураком в присутствии младших командиров.

Страх и оцепенение вновь охватили молодого человека. Он ненавидел себя в такие мгновения, но сделать ничего не мог. Уж лучше смерть в бою, чем позор – тюрьма, лишение дворянства, каторга или солдатчина.

Ругаясь в душе последними словами, но не двигаясь с места, Кир наблюдал, как седобородый кондотьер разговаривает с капитаном т’Жозмо дель Куэта, довольно улыбается, кивает, как тельбиец натягивает через голову измаранную кровью рубаху с узкой прорехой на боку, поднимается и, опираясь на Почечуя, идет к нему.

Кирсьен быстро натянул сапог и, притворившись, что чешется бровь, поскольку барнец смотрел в его сторону, поднялся. Ладно, пускай все идет, как шло. Захочет Триединый свести его с овцеводом, сведет. Нет – значит, так надо, так предопределено.

Почтенные аксамальцы, живущие на улице Адмирала ди Вьенцо, по праву гордились соседями. Еще бы! Целых три дипломатические миссии на коротенькой в общем-то улочке – она начиналась у глухой стены гвардейских казарм, тянулась сотни четыре шагов и ныряла в Прорезную улицу неподалеку от Клепсидральной площади. Ее давно понизили бы в звании, переведя в менее уважаемый род переулков, если бы не громкое имя его высокопревосходительства, адмирала браильской эскадры, благородного Джотто ди Вьенцо, разгромившего пиратский десант с острова Халида, сумевшего провести флот в обход Фалессы в середине месяца Филина, среди туманов и штормов, и поддержать дружественную Вельсгундию в войне с Итунией. В главном торговом порте Каматы даже стоял памятник его высокопревосходительству – пятнадцать локтей высотой, красная бронза, работа знаменитого скульптора Аваромо Кривца.

Наверное, кто-то в аксамалианском магистрате считал себя записным шутником, иначе не разместил бы рядом посольства Итунии, Вельсгундии и Фалессы.

В самом начале улицы, в двух шагах от гвардейской конюшни, расположились фалессианцы. Кованый заборчик окружал палисадник, переполненный розами – белыми, желтыми, алыми, бордовыми, черными. Днем за всем этим богатством ухаживали пять садовников, а ночью три сторожа охраняли цветы от покушений аксамалианских повес, устремляющихся в сумерках петь под балконами возлюбленных. Великолепие роз затмевало чистенький беленый домик с красной крышей, несмело примостившийся в глубине двора. Издали он производил впечатление игрушечного. Так же и его обитатели казались вечно веселящимися на карнавале. Житель какой другой страны способен натянуть панталоны со штанинами разного цвета, дополнить гардероб камзолом в мелкую полоску и шляпой со свежесрезанной розой?

Через три дома, рядом с пекарней хромого Рольма, возвышалось здание, занимаемое итунийцами. Облупившаяся штукатурка и буйный плющ, увивший стены. Зато у крыльца постоянно стояли в карауле два латника в глухих шлемах-бацинетах, [13]пластронах [14]и кожаных юбках до колена. Уроженцы этой страны всегда считались отличными воинами – умелыми, стойкими и беспощадными к врагам. Многие сильные мира сего готовы были отдать любые деньги за десяток-другой итунийских бойцов в личной гвардии. Но северяне, привыкшие жить и сражаться в мрачных холодных лесах по ту сторону гор Тумана, презирали наемников, сражавшихся за деньги. Вот за честь рода, за землю, за стадо мохнатых коров – пожалуйста, сколько угодно. А за презренное золото – увольте.