Всадник - Анна Одина Страница 11

– Но ведь мы враги, – сказал он, не веря своим ушам. – Ты должно охранять столицу.

– Пожалуй, – ответило зеркало, подумав. – Но мне скучно, эфест. В быстром убийстве нет удовлетворения – куда интереснее открыть дорогу будущему, чтоб оно, как скорпион, убило себя само, ужалив в спину. Прощай, Оррант.

Красные глаза погасли, и перед Оррантом открылась дорога в великий Камарг. Этот день эфесты называют Ehr’quán, словом, заимствованным у гиптов и означающим «Начало истории». С этого дня начнется летосчисление Ура. Камаргиты принесут его в изуродованные человеческой хитростью колонии, эфесты вернут в Эгнан, а ничего не понимающие гипты добавят в свои хронологические системы. Конечно, и дотоле у народа холодной реки, как и у стражей подземных богатств и у людей, были способы отмечать время [19]. Эфесты отсчитывали историю от объединения и основания Эгнана, гипты – от дня завершения последнего Великого дворца, ну а люди – от даты, записанной на красном камне библиотеки Камарга (именно поэтому их история начинается сразу с 1500 года). Но именно Ehr’quán – дата, с которой судьбы всех этих народов связаны нераздельно. В истории Ура будет еще один такой день; его назовут – правда, ненадолго, – Dath’quán.

…Что ж, Оррант повернулся к отряду и выговорил:

– Я не знаю, что ждет нас. Возможно, зеркало лжет и впереди нет ничего, кроме гибели, пустоты и забвения. Но я пойду вперед.

– И я, – сразу же ответил каждый из эфестов.

– Один из вас останется уведомить остальных, – сказал Оррант, не ожидавший другой реакции. Он почему-то почувствовал, что странная гримаса, впервые увиденная на лице сангандского парламентера, помимо воли появилась на его лице.

На этот раз все эфесты молчали. Оставаться не хотелось никому. Тогда Оррант выбрал самого младшего, приказал ему вернуться и сообщить, что царь ушел, но непременно вернется, что в течение пяти лет распоряжения будет отдавать Борани, а если царь не вернется по истечении пяти лет – пусть Борани назначит по своему усмотрению наместника, пока сын Орранта не войдет в возраст. Кроме того, Оррант переименовал Санганд на эфестский манер (это название – «Cairn-ha-thyrvaet», «Дом среди предательской воды», не прижилось) и велел двум третям членов экспедиции остаться в нем навсегда. В подтверждение своих слов Оррант отдал юному эфесту свою пустую фляжку из-под мидра и, вознеся слова надежды Мирне, вошел в сумрачное зеркало. Остальные последовали за ним. Сердца Орранта бились в тревожном ожидании, но Speculum Sacramentum не обмануло. Они вышли на центральную площадь Камарга.

Если читателю не случилось провести детство и юность в пыльном уездном городке N, а затем приехать оттуда в какую-нибудь столицу, ему не понять, какие чувства охватили эфестов. Их смятение объяснялось двумя причинами: во-первых, на них никто не обращал внимания, а во-вторых, им хотелось обратить внимание сразу на все.

Люди сновали во всех направлениях одновременно, и невозможно было различить в этом хаотическом мельтешении хоть какой-нибудь порядок. Оррант скоро приметил, что никто из камаргитов не бегал туда-сюда бесцельно, хотя поначалу так и могло показаться… нет, просто у них было много разных дел. Для эфестов это было нехарактерно – они занимались чем-нибудь одним и, лишь завершив одну задачу, принимались за другую. Здесь же все происходило сразу, так, словно другого шанса закончить начатое не представится. В небе лениво проплывали существа с гигантскими разноцветными крыльями, как у стрекоз, – их поведение было понятнее всего эфестам, разве что воины Мирны не умели находиться в воздухе, а стрекозы умели и не удивлялись своему умению.

– Что же мы будем делать? – негромко спросил один потрясенный воин. Никто не отреагировал на звук незнакомой речи, кто-то нечаянно толкнул Орранта и, пробормотав что-то под нос, деловито побежал дальше.

– Историю, – ответил Оррант.

Он хотел сказать еще что-то, но передумал и замолчал.

Очень странное выражение было на этом лице. Если лицо с такими чертами могло быть счастливым, то, наверное, это было выражение счастья, но человек не двигался и не дышал, то есть был мертв, и уточнить у него насчет счастья не было никакой возможности. Старик Энрике Валенса подумал было, что ему мерещится и что виноват низкий прибрежный туман, пришедший с междузе`много моря и накрывший столь знакомую рыбаку грань между небом, водой и землей. Но он был слишком стар, опытен и знал: в прибрежном тумане мерещится не только морок – существуют там вещи слишком опасные, чтоб им позволены были четкие очертания.

Энрике подтащил лодку к камням, удовлетворенно кивнул, узнав берег (а подумал-то, что заблудился в тумане), накинул веревку на камень и пошел к мертвому. Сел возле него и, тихо мыча старинную рыбацкую о волне, буре и парусе, принялся смотреть. Руки человека были сложены крест-накрест на груди, а ладони подняты к плечам и сомкнуты, как будто он сжимал в них что-то: свиток и жезл, плеть или рукоять кинжала… Энрике загляделся, раздумывая: может ли мертвый сжимать руки или все-таки успевает расслабиться? Человек не помогал найти ответ: лицо его было совершенно безмятежным. Да, понял Энрике: не счастье то было – безмятежность.

Удивительна была и одежда мертвого. По эту сторону тумана Энрике никогда не встречал черного цвета, привычного на берегах, с которых приплывал. Здесь не было ни черных скал, ни черной земли, ни черного угля, ни черной кожи, ни черных тканей. У этого же одежда чернела, как уголь. Значит, решил рыбак, он с той стороны тумана, как и я. Да только как он сюда попал – живым или мертвым? Старик уже знал, что берега без черного цвета известны ему одному. В первый раз он приплыл сюда, увидев в море непонятное изумрудное существо, переливавшееся перламутром, оно как будто направляло его курс, призывало последовать тем же путем. Тогда-то старик не раздумывая и пошел в глубь воды. Ушел в море следом за изумрудной тенью, но в конце концов вплыл в туман и сидел в нем, пока не заболела душа, пока не взмолился: «Отпусти ты меня, демон!» И лишь тогда смог вернуться, как будто оставил духа на этом берегу, исторг из себя загадку океана.

Но видно, не до конца исторг и потому часто возвращался сюда. Правда, рыбак никогда ничего не брал здесь – боялся, и выходит, боялся не зря: это был берег смерти. Вот и черный человек был мертв, хотя и не принадлежал этим берегам. «Наверное, умер не в первый раз», – почему-то подумал старик и сам удивился. Как это – не в первый? Но иначе откуда было на его лице взяться этой… безмятежности? Старик решил посидеть рядом и подумать, так ведь принято поступать с мертвыми: сидеть, провожать их и думать. Энрике даже решил, что ему не жалко было бы отдать этому в черном свою лодку, чтоб он уплыл на ней куда-нибудь, куда понесут его волны, может, по ту сторону тумана, а может – просто в океан. «В океан смерти», – подумал старик, который всю жизнь был рыбаком. Его море было океаном смерти, и это он тоже знал.