Книжный Дозор - Аркадий Шушпанов Страница 11

– Да, – сказала Анна. – Только… Дмитрий Леонидович, я бы не хотела работать здесь.

– А где? В Дозоре?

– Нет. Так же, с детишками. Где сейчас. Или, может, у нас в городе, а не в Москве.

– Что ж… – Дреер не ожидал такого поворота. – Есть за что бороться.

Он много раз думал, почему им всем тогда вынесли настолько мягкий приговор. Всего лишь десять лет поражения в способностях тем, кто в открытую бросил вызов Инквизиции и Дозорам. И всего лишь административно-магическое взыскание для перебежчика Дреера, бившего по штурмовой группе.

Кое-что вырисовалось у Дмитрия достаточно рано. Трибуналы Инквизиции давно уже не правосудие, а политика. Там выносят не справедливые, а целесообразные приговоры. Прежде чем даже соберется коллегия, целый пророческий отдел будет закатывать глаза, раскладывать карты и всячески камлать, а через стенку будут дымить крепким табаком аналитики и стучать по клавишам программисты электронных оракулов. Лишь бы просчитать возможные последствия того или иного решения. Санктус терроре. Священный Ужас. Девиз Инквизиции.

Одно из первых, чему там учат, – бояться. Темных – бояться не только за себя. Вот почему они преодолевают себялюбие. Со Светлыми – и проще, и труднее. Их учат бояться войны сильнее, чем любого другого зла. Вот почему даже Светлые в итоге преодолевают гуманизм и совесть.

Если бы стало нужно, никто и глазом бы не моргнул, развоплотив одного взрослого и восьмерых невзрослых, виновных в нарушении Договора.

Хотя можно было и не развоплощать, но сделать так, что не десять лет, а век бы помнили. Могли бы лишить антропоморфного облика. Могли бы, кроме магических способностей, заблокировать часть умственных – есть такая мера наказания, известная как «кара богов». Могли бы изъять до срока часть органов, например глаза, чтобы потом вставить обратно по решению Трибунала. Такие трюки были популярны века до восемнадцатого. А еще можно было бы наложить «печать вины», чтобы осознали, – больше пяти лет с ней никто обычно не выдерживает, сами лезут в петлю. Или не столь жесткое, но более изощренное, популярное в девятнадцатом веке наказание «идефикс», когда ты все время как бы невзначай сталкиваешься с напоминанием о роковом проступке. Это как реклама, которую нельзя отключить. Или как платок, что каждое утро подкладывали несчастной булгаковской Фриде.

Спектр воздействий, предусмотренных параграфами и уложениями, велик. И все было можно, только уже – бесполезно.

Как знать, что выдали тогда прорицатели и вычислители? Грядущую роль Дреера в активации «Венца Всего», пускай туманно и образно? Сцену, как тот уходит в нижний Сумрак добровольно? А ведь он не смог бы дотянуть до той ночи, не будь его восемь обормотов живы и здоровы… Что для Инквизиции поступиться этой восьмеркой, уже и без того наказавшей себя?

Наказание должно иметь смысл. Магические наказания – для магов, а не для тех, кто выбрал быть как люди. Не этому ли хотели научить весь дрееровский курс, который привели смотреть тот показательный спектакль?

Так Дмитрий полагал еще совсем недавно. Потому и строил прогнозы на исход повторного слушания. Но после встречи с «поэтами» и сегодняшней беседы с Анной еще одна разноцветная стекляшка-смальта легла в общую мозаику.

Инквизиция всегда наблюдает. Всегда экспериментирует. Кармадон не просто так собирает артефакты, чтобы держать за семью печатями и чахнуть над ними, как царь Кащей. Он постоянно с ними работает. Дункеля интересует все, что может отодвинуть Священный Ужас… и укрепить его личную власть.

Сама школа – эксперимент. Большой эксперимент, призванный дать сведения о том, как уживутся Светлые и Темные, когда они еще не умеют договариваться и сдерживать себя. И школа предоставила такие данные. Вот почему Ярова не прислали сразу, еще при основании интерната, чтобы поставил свою защиту. Хотели посмотреть, что будет без этого. И посмотрели, и сделали выводы. Какой смысл показательно расправляться с лишенными способностей школярами, если все необходимые данные уже получены?

Зато их можно использовать. Через несколько лет. Как людей. И даже как джинна, ведь контрольный пакет акций в твоих руках, в твоем схроне. Ты был прав, Кармадон.

Иногда словеснику даже казалось, что эксперимент продолжается. Он не делился с этим ни с кем, даже с Лихо.

Логичный следующий шаг: накладывать каждому Иному печать, которая при осознанном нарушении Договора немедленно развоплощает носителя. Или, скажем, работает более гуманно, лишая магических сил на срок, определенный тяжестью проступка. Дивный новый мир. Иная антиутопия. Наверняка такие идеи разрабатывались. Скорее всего, нечто подобное уже предлагал сам Яров. Даже если таких чар еще не создано, над ними стоило бы поработать научному отделу.

Но вряд ли Инквизиция на это пошла. И не пойдет. Потому что тогда она сама будет не нужна. Если младший надзиратель Дреер сидит и мучается от того, что ему некого спасать и некого выгораживать, каково будет самому Кармадону осознать, что собранные за века артефакты можно сдать в пражский музей и даже не разряжать.

– Дмитрий Леонидович, – сказала Анна, деликатно звякнув кофейной чашкой. – А здесь еще работала женщина. Молодая такая, красивая. Тоже Инквизитор. Это она мне сказала, что вы… ну, якобы погибли. Где она сейчас?

– В Праге, – коротко ответил Дреер.

На бывших «мертвых поэтов», ставших взрослыми и прагматичными, у Инквизиции могли быть виды, хотя бы как на лояльное звено между Иными и людьми. А вот для ревоплощенного надзирателя Дреера места, казалось, не нашлось. Его даже не судили, хотя перед гибелью он совершил как минимум еще два страшных по меркам организации преступления – прямое неподчинение приказу и нападение на схрон. Дреера тщательно допросили без каких-либо манипуляций над сознанием, навесили печать «Карающего Огня» и…

…как будто предпочли забыть. Иву Машкову, которая служила на его месте, почти немедленно отозвали в Прагу. Они переписывались, связывались через Сумрак, поначалу в каждый свободный момент, потом все реже и реже.

Дмитрию хватало забот после возвращения с того света. Возился с детьми, вытащенными из Сумрака. Ездил к поднадзорным «мертвым поэтам», убеждая, что слухи о его смерти были сильно преувеличены. Мол, бюрократы Инквизиторы списали его, потерянного на задании, а он возьми да и выживи, где наша не пропадала. Когда он так врал в то время еще шестнадцатилетней Ане Голубевой, то первый и последний раз увидел ее слезы. Тяжелее всего был визит к матери, когда пришлось копаться в ее памяти, закладывая мнимые воспоминания о своей заграничной поездке, автокатастрофе и длительном лечении.

А Ива… Сперва он врал себе, что просто занят, не может, позже все восстановит. Затем наступил период цинизма:

Сколько Иве на самом деле, он не знал, только видел следы консервации в ауре. Она и не думала их скрывать.