Телевизор. Исповедь одного шпиона - Борис Мячин Страница 11

– Сенька! – кричит Аристарх Иваныч. – Сапоги готовы?

– Готовы, – недовольно отвечаю я.

В то же время я слезами и враньем убедил фурьера Данилу научить меня стрелять из мушкета. Однако ж не успел я поднять ружье, как на амбулакрум внезапно нагрянул секунд-майор Балакирев, обычно занятый у Аристарха Иваныча составлением диспозиции и мадерой.

– Это почему без моего ордера делается? – заорал секунд-майор. – Кто разрешил порох впустую переводить? А ну как нагрянет неприятель, а у вас вся полка засажена!

– Никак нет, ваше высокоблагородь, – отвечал фурьер. – Чистим мушкеты каждый день. А мальчонка, вот, изъявил желание… в память об отце, так сказать…

Секунд-майор подошел ко мне, нелепо застывшему, подобно статуе Мессершмидта [39].

– Хочешь мушкатером быть? – строго спросил он.

– Хочу, – отвечал я.

– Тогда по науке делай всё! – он протянул мне другое ружье. – Сам заряжай, не барчук! На полувзвод ставь! Полку открывай! Патрон кусай! Сыпь! Приклад на землю ставь! Сыпь! Что, руки коротки? – на этих словах солдаты засмеялись. – А ты на камушек встань… Шомпол! Шомпол вынимай! Куда ж ты его на землю-то бросаешь, оголец! В ложе шомпол назад приткни. Да не тряси руками! Дай сюда! Вот так! Теперь к плечу приклад! Тяжело? А ты как думал, легко солдатом быть? Авантюрок захотел? Служить матушке императрице – вот единственно приличная русскому человеку авантюра… Целься! Куда целишься? В полотно целься! Или хочешь сам себя поубивать? На взвод ставь! Ниже, еще ниже, не по галкам, чай, стрелять собрался… Пли!

Я выстрелил. Горький дым с полки окутал меня, приклад стукнул по плечу, я закашлялся. Все вокруг снова засмеялись.

– Добро! – прищурился секунд-майор. – Жаль только в цель не попал, по кустам смазало. Ну всё, хватит с тебя на сегодня. Ступай домой, завтра придешь.

Так, день за днем, неделя за неделею, месяц за месяцем, текло время. Каждодневно под наставничеством секунд-майора Балакирева я стрелял из мушкета, не попадая в цель и вызывая всеобщий смех.

Турки и в самом деле осенью [40] объявили России войну. Но в наших краях было спокойно; злые татары не приходили. Богатырские подвиги, которые я нарисовал в своей мальчишеской голове, тускнели под тяжестью бытовых нужд, мытья тарелок и чистки потатов, в том году уродившихся в немыслимой пропорции.

В минуты вольности я часто бродил по городским окрестностям, оврагами, вдоль реки, полностью погрузившись в свой внутренний мир, размышляя о том странном случае, когда меня ударило молнией. Должен ли я рассказать об этом случае Степану или Аристарху Иванычу? Наверное, так и следовало сделать. Но я переживал, что в этом случае меня не возьмут на войну. В самом деле, зачем на поле брани странный, больной человек, которому нельзя поручить пушку или ружье? А вдруг он начнет стрелять в своих? Вдруг к полку явится фельдмаршал или даже сама монархиня Екатерина, а человек выхватит пистолет и выстрелит ей прямо в сердце? Нет, нет, ничего такого говорить не нужно…

В этом задумчивом состоянии я добрел однажды до старой крепости, где я любил играть в войну со своими детскими приятелями и где меня завербовал в пажи Аристарх Иваныч. Теперь здесь стоял небольшой гарнизон, внимательно созерцавший окрестность: не скачет ли где татарин с кривою саблей.

– Стой, кто идет? – услышал я голос фурьера Данилы. – А ну назови секретное слово, или буду стрелять…

– Святой Тихон живет в дупле, – обрадовался я. – А какой отзыв? Может быть, вы татары, захватившие крепость…

– Святого Лавра едят вши… [41] Ба, да это сам Симеон Симеонович Мухин собственной персоной! Гляньте-ка, братцы, кто к нам пожаловал…

В дальнем углу крепости, невидим для посторонних глаз, горел небольшой костерок. Мне дали солдатской каши, не спрашивая, голоден ли я. А поскольку я и в самом деле проголодался с дороги, то уплетал кашу за обе щеки. В свете костра мир приобрел иные очертания, и лица окружавших меня солдат представились мне особенно ясно.

Надеюсь, любезный читатель, ты не сильно разгневаешься на меня, ежели я предложу твоему вниманию несколько солдатских портретов, списанных с натуры. Я понимаю, что ты жаждешь дуэлей и приключений… Обещаю, их время придет. Но сейчас я должен отложить в сторону отвертку, приводящую в действие сюжетный механизм, и взять в руки кисть, ибо никто, кроме меня, сих портретов не нарисует. Вельможи заказывают тысячами свои портреты, жен своих и детей, а кто нарисует бесплатно простой народ? Только тот, кто может разглядеть в сем народе добро и правду, которых давно лишено дворянское сословие.

Мои мушкатеры были самые обычные мужики, и к военной службе относились так же, как любой мужик относится к грубой работе. Фурьер Данила был опытный солдат, прошедший еще немецкую войну. Было ему уже далеко за сорок. В бытовых вопросах ему не было равных: как разводить огонь, какую кашу варить, как правильно ставить вагенбург [42]; казалось иногда, он просто живет обычной мирной жизнью, что он плотник, или конюх, или повар, но только не военный человек. При этом о довоенной жизни своей он молчал; кажется, у него не было ни дома, ни семьи; все его рассказы были рассказы из походной или казарменной жизни, он даже иногда рассказывал что-то о себе и своих родных, но при этом врал, подменяя имена и места действия: «был у меня один приятель», говорил он, потом запинался и, смущенно подкручивая вниз усы, добавлял – «в одном полку». Усы остались у него от прежней службы в гренадерской роте. И хотя по уставу усы мушкатерам не положены, а положены только гренадерам, Даниле было разрешено усы оставить, в знак признания особых заслуг.

Кащей был придурковатый, но добрый тип, чисто Сааведров Дон Кихот. Он был старой веры; крестился двумя перстами, носил на груди литую медную иконку. Он регулярно молился «за упокой святой души царя Петра Феодоровича». «Вот был анператор, эт я понимаю, – говорил он. – Истинную веру народу возвратил: бороды носить разрешил, одёжу христианскую, старцев из-за границы вернул. Не то что Катька». В солдаты Кащея забрили именно при Екатерине. Староверы кинули жребий, кому идти в армию, один на триста человек. Выпало идти Кащею.