Жажда крови. Женевьева неумершая - Джек Йовил Страница 11

Ему нужно было поупражняться в превращениях. Не в смысле грима – все эти спрятанные в ладони вставные зубы, эластичные парики, морщины, которые видны лишь при определенном освещении, – но во всем остальном. Кто-то другой, может, сделал бы из себя чудовище внешне. Чтобы выглядеть убедительным, Хайда Детлефа должен вырастать изнутри.

Он в одиночестве сидел в театральном буфете, уставившись на выщербленную деревянную доску стола, пытаясь отыскать тьму в своем сердце. В сердцах своих зрителей.

Он вспоминал глаза Дракенфелса. Вспоминал месяцы, проведенные в крепости Мундсен. Некоторые чудовищами рождаются, а не становятся. Но голод и жестокость способны толкнуть человека на что угодно. Что могло бы превратить его, Детлефа Зирка, в нечто столь же чудовищно злое, как Вечный Дракенфелс? Великий Чародей становился таким веками, тысячелетиями. Магия и грехи, искушения и ужас, честолюбие и страдания. Становятся ли люди хайдами постепенно, подобно тому, как сыплются песчинки в песочных часах, или превращение происходит мгновенно, как на сцене?

Он стиснул кулаки и представил, что наносит ими удары. Представил сокрушаемые черепа.

Череп Евы Савиньен.

Черная рука схватила его сердце и медленно сжала. Его кулаки закаменели, он оскалился, обнажая зубы.

Тьма пульсировала в его мозгу.

Мистер Хайда вырос в нем, и плечи Детлефа поникли, это его тело приняло облик монстра.

Животное начало проросло внутри его собственного.

В зле присутствовало такое наслаждение. Такая простота и легкость. Такая свобода. От желания до его осуществления было рукой подать. Свирепая простота дикости.

Наконец-то Детлеф понял.

– Детлеф Зирк, – произнес голос, пробившись сквозь его мысли. – Я Виктор Расселас, управляющий и советник Морнана Тибальта, канцлера Империи, директора Имперского банка Альтдорфа.

Детлеф смотрел на человека, пытаясь сфокусировать зрение.

Это был хрупкий тип, одетый в темно-серое, в затянутой в перчатку руке он держал свиток. Вместо герба стояла печать Имперской канцелярии.

– Я уполномочен вручить вам эту петицию, – монотонно бубнил Расселас, – с требованием, чтобы вы прекратили показывать спектакль «Странная история доктора Зикхилла и мистера Хайды». Она подписана более чем сотней выдающихся граждан Империи. Мы утверждаем, что ваша драма пробуждает жестокие наклонности в публике, и в эти кровожадные времена такое возбуждение…

Расселас задохнулся, потому что руки Детлефа сомкнулись на его горле.

Детлеф смотрел на искаженное ужасом лицо человечка и стискивал его шею все сильнее, наслаждаясь ощущением трепещущих под пальцами мышц. Лицо Расселаса несколько раз поменяло цвет.

Детлеф ударил советника головой о стену. Тоже неплохое ощущение. Он повторил.

– Что ты делаешь?

Он едва услышал этот голос. Просунув большой палец за ухо Расселаса, он с силой, вонзая ноготь в кожу, нажал на пульсирующую там вену.

Еще несколько секунд удовольствия, и пульс затихнет.

– Детлеф!

Чьи-то руки вцепились в его плечо. Женевьева.

Тьма в его мозгу обратилась в туман и рассеялась. Он почувствовал, что у него все болит, зубы накрепко стиснуты, голова раскалывается, все кости в руке будто перемолоты. Он выпустил задыхающегося советника и рухнул на руки Женевьеве. Она с легкостью приняла его вес и мягко опустила Детлефа в кресло.

Расселас кое-как поднялся на ноги и ослабил воротник. Кожа его от злости пошла красными пятнами. Он испарился, оставив свою петицию.

– О чем ты думал? – спросила Женевьева.

Он не знал.

Ученица обучалась быстрее, чем ожидал Демон Потайных Ходов. Она, как кокетливый вампир, искусно высасывала из него досуха весь его опыт, все мастерство. И пила их маленькими быстрыми глоточками.

Скоро он будет пуст. Совсем.

Сидя у себя в комнате перед зеркалом, Ева безудержно рыдала, лицо ее превратилось в застывшую маску горя. Потом, в одно мгновение, едва достаточное, чтобы задуть свечу, она полностью успокоилась.

– Хорошо, – сказал он.

Она скромно приняла его похвалу. Упражнения были окончены.

– Ты отказалась от предложения Лютце?

– Конечно.

– Это следовало сделать. Потом будут другие. Со временем ты примешь одно из них. Подходящее.

Ева на миг погрустнела. Он не понимал ее настроения.

– Что тревожит тебя, дитя?

– Когда я приму предложение, я должна буду уйти в другой театр.

– Естественно.

– А ты пойдешь со мной?

Он не ответил.

– Дух?

– Дитя, ты не будешь нуждаться во мне вечно.

– Нет. – Она топнула ножкой. – Я тебя никогда не брошу. Ты столько для меня сделал. Эти цветы, эти записки. Они в такой же мере твои, как мои.

Ева говорила неискренне. Ирония судьбы: вне сцены она была скверной лицемеркой. На самом деле она полагала, что уже переросла его, но не была уверена, достаточно ли уже окрепла для того, чтобы шагать дальше без привычного костыля. И еще в глубине души она боялась конкуренции и предполагала, что он найдет себе другую ученицу.

– Я всего лишь добросовестный садовник, дитя. Я способствовал твоему расцвету, но моей заслуги в нем нет.

Ева не знала этого, но она была первой, кого он обучал. Она же будет и последней.

Такие Евы Савиньен встречаются лишь раз в жизни, даже если жизнь долгая, как у Демона Потайных Ходов.

Девушка опять села к зеркалу, глядя на свое отражение. Пыталась ли она увидеть то, что за ним, увидеть его? Эта мысль повергла его в ужас. По шкуре побежали мурашки, он услышал, как капает с него густая слизь.

– Дух, почему я не могу увидеть тебя?

Она уже спрашивала об этом прежде. Он не знал, что ответить.

– У тебя нет тела, которое можно увидеть?

Он едва не засмеялся, но не мог выдавить ни звука. Хотел бы он, чтобы это было так.

– Кто ты?

– Теперь я Демон Потайных Ходов. Когда-то был драматургом и режиссером тоже. Но это было очень давно. До твоего рождения. Даже до рождения твоей матери.

– Как тебя зовут?

– У меня нет имени. Больше нет.

– А какое имя у тебя было?

– Тебе оно все равно ничего не скажет.

– У тебя такой красивый голос, я уверена, ты хорошенький. Очаровательное привидение, как призрак в «Туманном фарсе».

– Нет, дитя.

Демон Потайных Ходов ощутил неловкость. С того дня, как идет этот спектакль, Ева пытается выжать из него что-нибудь о нем же. Прежде все ее вопросы были только о себе самой, о том, как она может улучшить свою игру. Теперь ее обуревало нехарактерное для нее любопытство. Чувство, которое она открыла в себе и которому позволила разрастись.