Спасти Императора! «Попаданцы» против ЧК - Герман Романов Страница 12

Такова психология солдата во все времена — день прошел, ты живым остался, значит, радуйся. А потому печаль по погибшим скоро проходит, на войне, как нигде, все под смертью ходят, а потому нужно извлекать любую мелочь для радости. Ибо когда убьют, не будет у тебя времени для скорби, ничего не будет, только холмик земли, и то при большой удаче…

— Вот-вот! — Фомин всхлипывал от смеха, утирая слезы. — Живы будем — не помрем! Шмайсер! Хорош лыбиться! Свечку-то запали!

Стрелок-радист зашарился в темноте, с грохотом свалив что-то с печки, и гнусно высказался про данную человеку в ощущения реальность. Видать, больно ушиб колено. И облегчил душу…

— Кстати! Хоть шкура твоя тевтонская, а ругаться по-нашему ты хорошо научился!

— Да ну его, Семен Федотыч! — Путт поморщился. — Слышать порой тошно, как он лается!

Темноту разорвал всплеск света — Шмайсер все же сумел найти свечу и зажечь ее. И, словно сговорившись, все тут же потянулись к жестяному ведру с водой. Пили по очереди, зачерпывая кружкой живительную влагу. После чего дружно задымили припасенными папиросами.

— Зря ты его ругаешь, Андрей! — Фомин улыбался. — Ты вот подумай-ка, какие немецкие ругательства сопоставимы с нашими?

— И то верно! — Путт задумался, перебирая в уме неслабый лексикон. — Наши-то пожиже будут!

— Русский мат изначально обережным был, только потом его похабным смыслом наделили! Душе русской в тяжкую минуту помогает и силы дает!

— Да? — задумчиво протянул Шмайсер. — А он только русским помогает? А остальным?

— Сиди, фольксдойче! — Путт похлопал его по плечу. — Наши обереги, господин фон барон, вон лежат!

Капитан махнул рукой в сторону оружия, тускло поблескивающего в колеблющемся свете догорающей свечи.

— Да! — взорвался Шмайсер. — Я фольксдойче! И что из этого? Задолбал ты меня с этим фольксдойче! Лучше бы я тогда, в Киеве, и регистрироваться не пошел! Знаешь, какие очереди перед конторами «ФоМи» выстраивались? Ты-то немец чистокровный, ариец, мать его, где уж тебе это понять! А я так, полукровка! Меня в Вермахт не взяли, где уж нам в эсэсманы проситься, я же из четвертой, самой ущербной, категории, мне даже фолькслист не выдали! А в зондеркоманды сам не пошел! Скажи мне еще — в эйнзацкоманду «С» охранной дивизии СС, под крылышко к ублюдкам бригаденфюрера доктора Отто Раша записаться нужно было, гетто еврейское во Львове или Яновский концлагерь охранять! Иди, сказали мне в «ФоМи», дядя, ты не немец и паспорт не получишь! Арийскую кровь свою за века испоганили вы, герр Шмайсер! Русскостью от вас за версту прет!

— Что, правда очереди были? — Попович вмешался в разговор.

— Ты, душа моя, кроме коммуняк ничего и не видел! — Фомин похлопал его по плечу. — Я-то насмотрелся в свое время: как только власть сменялась, сразу от роду-племени многие, ой как многие, отказывались, бежали к новой власти в холуи записаться.

— Вот времена были! — Попович уставился в пол.

— А времена всегда одинаковые! — Фомин повернулся к Шмайсеру. — Ты-то в «ФоМи» со своими метриками пошел или запасные документики уже были на истинно арийскую фамилию?

— А ты как думаешь? — Шмайсер зло прищурился. — Шмайсер — это моя родная фамилия, Фридрихом зовут, Федей! Я из таврических немцев, и предки мои в Крыму еще со времен Екатерины Великой жили. Вот тебе истинный крест! — он размашисто перекрестился. — С самого начала оккупации «Фольксдойче Миттельштелле» матерью родной для многих стала! «Управление связей с этническими немцами» герр Гиммлер на широкую ногу развернул! Столько знакомых лиц там встретил!

— Да ну! — Попович покачал головой. — Правда много народу в немцы записаться решило?

— А ты как думал? — Фомин закурил. — На сороковой год на Украине только проживало около полумиллиона этнических немцев, а если посчитать еще Прибалтику и Белоруссию? А Поволжье?

— Откуда дровишки, Федотыч?

— Андрюша, командирам Красной Армии, в качестве друга-товарища давали по особисту, если ты, конечно, в курсе! Так вот, мой топтун болтливым оказался, ляпнул один раз, что если поднимется буря, то сметет нас в один миг вместе с товарищами!

— Погоди! — Путт нахмурился. — Так это мобресурсы-то какие! Куда же Гитлер смотрел?

— А кто его знает? Если свидеться доведется, так спроси! — Фомин пожал плечами. — Только я тебе скажу одно: там еще те остались, кто с Гражданской войны не успокоился! Комиссары, хоть и повычистили таких в тридцатые, постреляли людишек, но вот большая-то часть затаилась, времени смутного дожидаться стала! Вот, — он кивнул на Шмайсера, — и дождалась!

— Да я-то что! — Шмайсер дернулся. — Мы никому не мешали, жили себе тихо…

— Ага! Нараскоряку жили, и нашим, и вашим! — встрял Попович.

— Да пошел ты!

Шмайсер отвернулся к стенке, а механик-водитель открыл рот, чтобы ответить, но встретился взглядом с Фоминым и молча уставился в пол.

Замолчали все надолго. Минут через пятнадцать Попович вдруг спросил:

— А почему они дальше не долбят?

— А кто знает! Шмальнули разок, а теперь задумались. Может, железяка сломалась? Как думаешь, Федотыч?

— Информации маловато. Поживем — увидим.

— Да… — протянул Попович. — Кто ж теперь и разберет! Может, лучше бы сразу померли?

— Да иди ты, знаешь куда? — Шмайсер зло передернул затвор. — Я здесь помирать не собираюсь, у меня еще не все счеты с ними сведены!

— Чего тебе с ними считать? — Путт поднял бровь. — Они — русские, и ты — русский.

— А то, гауптман Путт, что, в отличие от тебя, у меня тут жена… — он помолчал, — была… Я же здесь, в Локте, повстречался с Мариной…

Шмайсер сглотнул ком, потер виски ладонями, лицо искривила гримаса жуткой боли. Но вскоре стрелок-радист собрался с мыслями и очень тихо заговорил:

— Я не говорил вам, но мы с ней собирались повенчаться, жили ведь просто как муж с женой. Я с ее родителями поговорить успел, решали уже, как свадьбу справить. Они в Шемякино с ней жили, дом хороший, пятистенок..

Услышав название села, танкисты вздрогнули, разом побледнели и переглянулись. И было от чего так испугаться…

— Прошлый Первомай кокоревские партизаны там справили. Староста Машуров сразу донес, что моя Марина…

Шмайсер снова сглотнул, дернул кадыком, и тут же рванул воротник гимнастерки непослушными пальцами.

— Они с чекистами, в Шемякино и Тарасовке больше ста душ умертвили, стариков, женщин и детей не щадили!!! На седьмой день мы с боем отбили села, и я нашел свою Марину…

Шмайсер заскрипел зубами, сжав до белизны костяшки кулаков. Гнев, боль, ярость и тоска плескались в его помертвевших глазах.

— Она на восьмом месяце в тягости была, мы дите ждали. Так они ее… А мальчонка наш до сих пор перед глазами стоит…