Имя твоего волка - Татьяна Томах Страница 13

Она не думала, что ей когда-нибудь будет так трудно говорить. Говорить, глядя в золотистые одичавшие глаза своего волка, проталкивая слова-осколки сквозь сжавшееся горло.

— Прости меня… Прости за то, что тебе пришлось сделать. Ты не виноват, — она запнулась. От взгляда глаза в глаза кружилась голова. В его блестящих глазах отражалось небо… или, наоборот, небо было отражением его глаз… Небо, где золотые солнца падали в кровавую пропасть заката. Разорванное волком-ночью горло сегодняшнего дня; белые сухожилия облаков вздрагивали бесполезными клочьями, пропитываясь алой и черной кровью… Небо, в котором умирали солнца, закатываясь в ало-черную пропасть безумия…

«Мы утонем там — оба», — подумала Марго. «Потому что безумие — заразительно…» «Безумие заразительно, — как-то говорила старуха:… Не через дыхание или прикосновения. Вот так — глаза в глаза. Если смотреть достаточно долго. Всего-навсего…»

Безумие заразительно, подумала Марго, не находя сил отвести свой взгляд, тонущий в расплавленном золоте глаз сходящего с ума волка. Если смотреть достаточно долго… как долго? Если смотреть долго в одичавшие глаза волка… Волка, который все эти годы был ее единственным другом. Ее братом. Ее тенью. Ее отражением. Волка, который сейчас хотел убить ее — и почему-то пока этого не сделал.

«Мы утонем там — оба… И это будет справедливо, потому что он не виноват»…

…Однажды маленькая девочка, которая видела во сне пожары и как дикий недоверчивый звереныш боялась огня; однажды эта девочка снова отодвинулась от костра, неприязненно поджимая ноги. Тогда костлявая старухина рука опустилась на тонкое девочкино плечо, останавливая это движение. Старуха знала о девочкиных снах — может быть, даже больше, чем сама девочка. И может быть, она знала, о чем думает девочка, завороженно уставившись в огонь их небольшого приветливого костерка. Одного из тех, что люди разводят испокон веков — согреть доверчиво протянутые к огню ладони, приготовить пищу или отогнать тени диких зверей и злых духов… и… впрочем, еще для куда менее достойных дел. И, наверное, поэтому старухин голос был тих, ласков и терпелив — совершенно таков, каким нужно говорить с дикими недоверчивыми зверенышами.

— Не его вина, — сказала она девочке, осторожно, но твердо удерживая тонкое напряженное плечо. И, протянув руку, как будто поглаживая выгнувшийся под ее ладонью кошачьей спиной язык пламени, настойчиво повторила: — Не его. Вина тех, кто его зажигает, Марго…

…Золотое пламя водоворотов сходящего с ума волка… Кто, кто зажигает безумие, которое превращает знакомые глаза в незнакомые?

— Прости меня… — каково просить прощения у своего собственного отражения? У своего отражения, разбитого вдребезги, сошедшего с ума в водовороте острых сияющих бессмысленных осколков…

— Ты не виноват…

Тогда кто? Кто виноват в том, что все случилось именно так? С мамой, с Анной, со старухой, с самой Марго, а теперь с ее волком? Кто виноват в том, что он сходит с ума? Сильный, здоровый, умный молодой зверь, который был готов до последнего вздоха защищать Марго от всего мира, как бы ни были остры, бесчисленны и жестоки зубы и когти у этого мира.

Почему теперь этот зверь покачивается и дрожит, как будто лихорадка съедает его изнутри, — в нескольких шагах от Марго, и эти несколько шагов похожи на пропасть между ними — и его ребра ходят ходуном под взъерошенной шерстью, и рычание клокочет за оскаленными зубами. Рваное, хриплое, неуверенное. Как будто ошейник, рывком удавливающий лай цепного пса, теперь передавил горло ему, никогда не знавшему ни ошейников, ни привязи. Невидимый ошейник рвет ему горло и комкает дыхание. Ошейник, который оборвал его прыжок к горлу Марго.

Марго смотрела в его глаза, разглядывая в них, как раньше, свое отражение. Саму себя. Свою боль и свой страх. Свое отчаяние — на самом дне закипающих безумием золотых волчьих глаз.

Он не виноват. Он не понимал, что именно сделал не так. Невозможность понять и невозможность изменить то, что уже произошло — бесплодные сожаления и размышления, свойственные только людям, и даже людей иногда сводящие с ума, теперь сводили с ума его. Ему хотелось завыть и скуля поползти на брюхе к ногам той, которую он любил, умоляя простить его, а еще — хотелось прыгнуть и вцепиться в ее теплое горло и выпить из него дыхание и кровь — потому что этого хотела она. И эти два желания разрывали его пополам так же, как разрывал горло невидимый ошейник. Может быть, если бы он был человеком, он бы заплакал — или засмеялся. Но он был волком и не знал, что можно упасть на землю и кататься по земле с рыданиями и смехом — в полушаге от тупика, из которого уже нет выхода. В истерике, которая иногда спасает людей, умеющих смеяться и плакать. В полушаге от безумия.

Он был волком и он сходил с ума.

— Подойди ко мне, — позвала Марго медленно и очень тихо. Ласково, терпеливо — но настойчиво. Так следует говорить с теми, кто уже опасно качается на самой грани рассудка над своим безумием. Так следует говорить с дикими и недоверчивыми зверенышами, которые опасно качаются на самой грани хрупкого любопытства — над пропастью своего страха.

Так когда-то говорила старуха с маленькой девочкой. Так потом эта девочка говорила с волчонком — перепуганным, диким и недоверчивым.

Он падал. Он уже падал туда — в золотую пропасть своего безумия, а она все еще пыталась удержать его своим тихим и терпеливым голосом. И, наверное, сейчас было неважно, кто был во всем виноват. Может быть, эта маленькая девочка, которая когда-то вот так говорила с ним… маленькая девочка, которая приручила его и дала ему имя, научила быть доверчивым и отчаянно смелым — для того, чтобы ходить по самому краю над своим безумием и над своим страхом — по той самой грани, на которой, возможно, способен удержаться только человек… Может быть — старуха, которая много лет назад вытряхнула его из уютной темноты кожаного мешка — в световой круг костра, к ногам этой маленькой девочки… какая разница… Какая разница, если сейчас он падал, цепляясь из последних сил — когтями на дрожащих лапах за ускользающую землю, и взглядом, своим уже ускользающим в безумие взглядом, — за взгляд той самой девочки, что снова звала его идти за собой — по самому краю…

— Ну, иди сюда, — тихо, дрогнувшим голосом, снова позвала Марго.

Даже не надеясь, что он послушает.

Марго (12). Май

— Ну иди сюда, — позвала Марго. И сделала еще один шаг — очень осторожно.

Волчонок, только что аккуратно вытряхнутый старухой из большого кожаного мешка — в световой круг костра, прямо к ногам Марго — снова заворчал.

— Не торопись, — тихо сказала ей старуха. — Если ты хочешь подойти к кому-нибудь близко — близко, насколько это возможно, ты должна идти очень медленно. Поняла?

Марго торопливо кивнула, глядя на взъерошенного толстолапого неуклюжего зверька, грозно скалящего белые крапинки молочных зубов. И сделала еще один маленький шаг. Волчонок зарычал, попятился, мимоходом рявкнул на потянувшееся к нему пламя костра, уперся задом в загородку из камней, потерял равновесие, плюхнулся на свой куцый хвостик — и обиженно и недоуменно заскулил, растерянно глядя на приближающуюся Марго.