Полет мотылька - Алексей Калугин Страница 13

Алекс выдернул из пачки сигарету, торопливо раскурил ее и глубоко, нервно не вдохнул, а заглотил табачный дым.

История была красивой, но о чем она, Геннадий Павлович не понял. Он пододвинул к себе пиалу с лобио, чтобы наконец попробовать. Яство оказалось отменным.

Три дня размышлял Геннадий Павлович над словами, что произнес под занавес встречи Петлин, да так ничего и не понял. Что хотел сказать Алекс, сравнивая людей с танцующим на ветру обрывком бумаги? И кого он имел в виду – все человечество вкупе или же лишь тех его представителей, что сидели с ним за столом? А может быть, он говорил только о себе одном? Одно слово – поэт. Что ни слово, то образное выражение или того больше – зашифрованное послание неизвестному адресату, мыслящему в одном с ним волновом режиме. Может быть, и не стоило воспринимать его слова всерьез? Просто запечатлел взгляд поэта эффектную картинку – и все тут, – не кроется за ней ничего, никакого тайного смысла. Но почему-то не давали Геннадию Павловичу покоя слова о летящем по ветру мусоре. Да к тому же жалко было, что в тот день они так и не разыграли ни одной партии в маджонг. И дело было даже не в возможности выиграть какую-то мелочь, хотя в игре Геннадию Павловичу обычно везло. Игра захватывала его, поглощала, растворяла в себе. В тот момент, когда он делал ход, ему казалось, что от принятого им решения зависит судьба мироздания. Ну, или как минимум результаты очередных переговоров с Европейским союзом относительно квот на поставки сырья. И тогда Геннадию Павловичу казалось, что он способен воспарить над миром, окинуть все происходящее в нем единым взглядом и сделать что-нибудь такое, от чего приятно засвербит на душе. А если сказать проще, то игра заменяла Геннадию Павловичу реальную жизнь, которая с некоторых пор оказалась сосредоточенной в четырех стенах крошечной комнатушки в огромной коммунальной квартире, сидя в которой он мог только думать, мечтать и ждать очередной игры.

Мыслей у Геннадия Павловича в голове было много, но бродили они там, точно пьяные гномики, заблудившиеся в подземелье. Что самое обидное – не с кем было поговорить. В пятницу Артем с утра пораньше убежал на работу, а вернулся уже в одиннадцатом часу вечера, поел и сразу лег спать. В субботу он проспал почти до полудня. Поднялся недовольный и мрачный, явно не склонный обсуждать с отцом вопросы, до которых ему, скорее всего, не было никакого дела. Даже не позавтракав, накинул ветровку и ушел, бросив на ходу, что ему нужно встретиться с друзьями. Возвращения его в тот день Геннадий Павлович так и не дождался. Только сквозь сон услышал, как тихо щелкнул дверной замок, и затаенно вздохнул. То же самое повторилось и в воскресенье. И продолжалось это уже не первую неделю. Геннадий Павлович не знал, что за друзья были у Артема и где пропадал он все выходные. Домой Артем друзей не приводил, сам о них ничего не рассказывал, а когда Геннадий Павлович осторожно интересовался насчет того, чем занимаются его друзья и где они вместе проводят свободное время, сын в ответ только бурчал что-то невразумительное. Нехорошие подозрения мучили Геннадия Павловича. Но что он мог сказать сыну? Какие претензии мог предъявить? Хотя Артем никогда не давал ему повода, Геннадий Павлович подозревал, что сын относится к нему как к старому, ненужному хламу, от которого давно пора избавиться. Порой Геннадию Павловичу становилось любопытно, почему Артем все еще терпит его присутствие? Зачем ему нужен отец, с которым он даже разговаривать не желал? Родственная привязанность? Вряд ли. Артем стал самостоятельным с тех пор, как вернулся из армии. А прежде он был попросту предоставлен самому себе. Родители были настолько заняты собственными проблемами, что редко вспоминали о сыне. Признательность за то, что отец дал ему образование? Сомнительно. Что ему сейчас с этого образования? Геннадию Павловичу даже приходила в голову мысль о том, что Артем не просто презирает, а ненавидит его всей душой. За то, что, когда он был ребенком, отец почти не уделял ему внимания; за то, что позже, когда он учился в престижном колледже, отец не упускал случая напомнить, кому он должен быть за это благодарен; за то, что он позволил матери уйти, бросив не только мужа, но и сына… Да мало ли еще за что! Если начать вспоминать, то можно такого понавытаскивать! Существует ли на свете хотя бы одна по-настоящему счастливая семья или же у всех только скелеты в шкафах? Может быть, Артем потому продолжал жить с отцом, что хотел навсегда сохранить ту, еще полудетскую злость, что отчасти сделала из него того, кто он есть? Может быть, утрата ее для него равносильна потере самого себя или того жизненного стержня, что не дает согнуться?

А с кем еще мог поговорить серьезно Геннадий Павлович? В будни, к тому времени, когда Артем уходил на работу и Калихин-старший вылезал из кровати, чтобы совершить обычный утренний моцион, в квартире уже почти никого не оставалось, если не считать нескольких выживших из ума стариков. Ну, не обсуждать же было, в самом деле, программу генетического картирования с пенсионером Потемкиным, который готов был спорить на любую тему, но при этом неизменно придерживался мнения прямо противоположного тому, что высказывал его собеседник. Он являлся сторонником простой до примитива, но при этом удивительно эффективной тактики спора: на всякое «да» Потемкин говорил «нет», а на «нет» – «да». А если оппонент говорил: «Тут нужно подумать» или «На этот счет у меня нет определенного мнения», Потемкин тут же вставал на дыбы и с криками «Вот она где, реакция, скрыта!» убегал к себе в комнату, где тут же включал на всю громкость радио. Или другой сосед, почти никогда не покидавший квартиру, – Сивкин. Так он вообще через две минуты забывал, с чего начался разговор, и при этом начинал страшно злиться или же, наоборот, впадал в глубокое уныние. Жил еще в квартире старик Семецкий, пока не впавший в глубокий маразм. Этот неизменно сводил любой разговор к воспоминаниям о прожитой жизни. Нередко Семецкий увлекался и начинал пересказывать сюжеты фильмов, которые видел в молодости, – при этом сам он искренне верил в то, что рассказывает историю своей жизни. Семецкого Геннадий Павлович порою просто жалел, но общаться с ним все равно было невыносимо муторно.

Правда, была еще Марина, – но это особый разговор. Встречаясь с девушкой в коридоре или на кухне, Геннадий Павлович всякий раз испытывал мучительную неловкость, как будто опасался, что она может прочесть его мысли. Нет, помыслы Геннадия Павловича были чисты, как снега Гималаев! Но он был вдвое старше Марины. И, что, пожалуй, самое главное, он уже почти смирился с мыслью о том, что многим его мечтам так и суждено остаться мечтами. Весь жизненный опыт, что успел приобрести Геннадий Павлович, вполне определенно свидетельствовал о том, что даже умеренный оптимизм легко оборачивается глубоким разочарованием. А прыжки на краю пропасти отчаяния представлялись Геннадию Павловичу далеко не самым увлекательным способом времяпрепровождения.

В понедельник утром, пока Артем собирался на работу, Геннадий Павлович, как обычно, лежал отвернувшись к стене и старательно делал вид, что все еще спит. Но, когда сын уже взял со стула сумку и готов был выйти за дверь, Геннадий Павлович неожиданно обратился к нему с вопросом:

– Что говорят твои приятели о программе генетического картирования?