Люди с солнечными поводьями - Ариадна Борисова Страница 13

Как бы тихо ни отворялась дверь, все равно раздался противный тягучий скрип. Женщина обмерла с закинутой через порог ногой. Но парень ничего не слышал, блаженно хрустя утиными косточками. Шаг, еще шаг, обогнуть юрту, скорее к лесу! Нарьяна припустила что есть мочи.

Спрятавшись за кустом, осмелилась бросить взгляд на оставленный двор. Дуолан повернулся лицом к двери, будто что-то заподозрил… Но нет, взял икряной колобок, перекатил задумчиво с ладони на ладонь. Видать, наелся. Обветренные щеки его лоснились от жира, глаза сонно щурились. Не усмотрел, не заметил, вот так стражник!

Больше не оглядываясь, Нарьяна начала подниматься в горы по узкому берегу речки Бегуньи.

* * *

Говорливая речка стремглав скакала вниз по порожкам, торопясь к бабушке Большой Реке. А там уже разливалась широкогорлым устьем, плакала-жаловалась на обиды, острые камни и нежеланные объятия мороза. Бегунья дольше всех не поддается холоду. Движется, перекорщица, и тогда, когда другие реки-озера сгибаются подо льдом перед неумолимой волей зимы.

Лес кругом стоял грозный и темный. Выпавший недавно редкий снежок припорошил кроны, а до земли не добрался. Куда ему, если и солнце летом не в силах проникнуть к земле сквозь бурелом и густые сомкнутые ветви. Тонкая трава вдоль еле приметной тропы заиндевела, как шерсть пегой лошади в зимней дороге. За травяной каймой краснеет все еще яркий брусничник с оторочками серовато-желтой линялой хвои. Чуть подмороженные, багряные от спелости ягоды лежат на кудрявом зеленом ковре, словно кто-то оступился и рассыпал их кучками из переполненного туеса.

Теплая нынче осень, и лето побаловало. Вовремя выпали проливные дожди, дали взрасти хорошим травам. Солнца тоже было вдосталь, так что мучнистые коренья огненно-красного веснушчатого цветка сарданы успели налиться земным животворным соком. А уж ягод в лесу высыпало – некуда ступить. Нарьяна на ходу сорвала полную горсть кисло-сладких водянистых брусничин, благо тропа шла круто и почти не пришлось нагибаться. Поела, шагая без остановок в гору. Старалась идти прямо и ровно, но спину сводило в напряжении – все казалось, что кто-то следит, подсматривает сзади. Не Дуолан, понятно, тот бы давно окликнул. В мыслях мелькали глаза из сна, ледяные, с кровавыми зрачками. И в мыслях же Нарьяна их отгоняла, понукая себя: не притягивай беду, шагай быстрее, пока снова живот не скрутило! Силком пыталась занять голову другими думами.

Вдруг жрецы ее не примут, укажут на дверь, куда бежать тогда? Стыдно Нарьяне: муж будто не замечает людей в белой священной одежде. Если кто-нибудь из них обращается к нему на сходе с вопросом, Хорсун цедит ответ сквозь зубы. Даже с главным жрецом разговаривает мало и надменно. А ведь имя того – Сандал, лучезарный! Жрецы – озаренные люди, их молитвы ближе всего к прародителю народа коню Дэсегею, к светлым богам и самому Белому Творцу. Сандал и его помощники делают большую работу. Произносят напутственные слова на свадьбах, провожают умерших, открывают торжища в Эрги-Эн, вымаливают плодородие всему сущему на празднованиях Нового года-весны. Ни одно важное событие не проходит без их благословения. Не будь жрецов, кто бы учил табунщиков творить защитные заговоры против нападения волчьих стай и медведей-шатунов? Кто бы лечил людей и скот, когда из Нижнего мира Джайан приходят болезни? Ведь ни одного шамана или удаганки, что раньше вершили подобное, не осталось в родах Элен!

То есть сильных шаманов не осталось. Ведунов-знахарей, конечно, хватает… Нарьяна подумала о своем секрете. Она знала кое-что из неведомого обычным людям. Никому не говорила об этом, даже Хорсуну, боясь его гнева. Дар-джогур был незначительный, но во многом облегчал Нарьяне жизнь.

Она умела говорить чудодейственные заклинания, хотя никто ее этому не учил. Сама не понимала, откуда брались складные слова, слетающие с языка, хлопотала ли она дома по хозяйству, бродила ли на лугу возле озера, выкапывая коренья сарданы, или ягоды собирая в лесу. Бывало, у женщин брусники и половины туеса нет, а ее кузовок уже с горкой сверху. Нарьяна могла сделать так, чтобы нитки не рвались, узор вышивался ровнее, легче мялись тяжелые кожи. Чтобы суп стал густым и жирным в голодные дни, когда все коровы стельные и Асчит выдает семьям совсем помалу пищи. На каждое женское заделье были у Нарьяны свои подсобляющие молитвы. А самое мудреное, что удавалось с малых весен, так это вызов огня. Тут она ухитрялась обойтись без кремня и серы. Просто высвобождала голову от суетных мыслей, думала об огне очень крепко, произносила заклинание, и он возгорался.

Шести годков от роду, спрятавшись в молочном погребе, Нарьяна позвала огонь, и сруб погреба чуть не сгорел. Отец отругал ее сильно, чего еще не бывало. Она и сама испугалась, плакала до икоты и утомления.

– А если б огонь перекинулся на твое платье? – спросил отец.

– Нет, он добрый, он бы меня не тронул, – пролепетала Нарьяна сквозь судорожные всхлипы.

Отец пожалел ее, взял на руки и долго ходил по юрте, качая большую девочку как младенца. Потом сел на лежанку, отвернулся лицом к стене и сказал с тоской:

– О, когда твоя мать Гуона домой вернется?

Вот от кого досталось Нарьяне эхо сильного дара. Мать была удаганкой.

Нарьяне минуло всего три весны, когда Гуона пропала. Вместе с нею исчезли еще два больших шамана округи: Терют, аймачный старшина селенья Горячий Ручей, и старый Сарэл, лучший благословитель Элен. Говорят, в пору войны бежавшие гилэты украли у Сарэла беременную красавицу жену. Он на всю жизнь остался одиночкой. Как отец.

О шаманах добром вспоминают в народе. А Кубага́й, отец Нарьяны, был простым табунщиком.

Племя нунчинов, родичей отца, обитает далеко-далече, на западном конце Орто. Не сосчитать ночлегов пути до тех земель за дугою моря Ла́мы [38]и еще дальше. Там отца называли по-другому, – памяти сложно запомнить, трудно приноровиться к чуждому произношению. Нунчины светлее кожей, чем люди саха. Глаза у них синие и круглые, как озера на аласах. Косы у женщин будто жгуты сухого, выбеленного солнцем сена. У мужчин растут кустистые желто-рыжие бороды и кудрявая шерсть на груди и руках. Отец тоже мог похвалиться белою кожей и пышной бородой цвета выгоревшей травы, но волос на груди всегда стыдился.

Кубагай был первым нунчином, добравшимся в торговую весну до Эрги-Эн. Видно, не зря манила его сюда судьба. На торжище он увидел удаганку Гуону и понял: она – его женщина. Осмелился подойти к ней, показал привезенные из дальней страны красивые бусы красного морского камня и позвал с собою. Но Гуона отказалась отправиться с ним за Ламу. Не захотела жить пришлицей в чужом народе желтоволосых, синеглазых людей. Толмач, торговец из племени нельгези́дов, знающий нунчинский язык, перевел Кубагаю ее слова:

– По своим вещим снам знаю тебя и давно полюбила, но родную землю я люблю больше.

Уехал Кубагай ни с чем. А через три весны приплыл на плоту один. Пришел к Гуоне похудевший, печальный:

– Стал я как опустевшее поле, стою на восьми ветрах, и нет мне солнца без тебя.