Цена всех вещей - Мэгги Лерман Страница 13

Когда я заявила Джесс, что хочу заниматься каждый день, она даже глазом не моргнула. Кивнула и сделала пометки на огромном календаре, висевшем на стене в кухне. Она забирала меня из школы, везла на балет и забирала, когда занятия заканчивались, без единой жалобы. И мы стали семьей.

В общем, балет меня спас. И дело было не в том, что нам с Джесс пришлось каждый день проводить целый час в машине наедине друг с другом, сам танец — когда танцуешь всем своим существом, вкладывая в каждое движение сердце, тренируясь до седьмого пота, — это выход. Я вылетала из тела и сливалась с музыкой. Она стала хранилищем моей души, вместилищем моих тяжелых, неуравновешенных, надорванных чувств. Я позволила себе раствориться в балете, и он создал меня новую — сильную, талантливую и свободную.

Я помнила это. Я летала.

Без танцев я опять превращалась в ничто, в тень, слоняющуюся по дому, чужую и одинокую. Несколько недель после похорон я смотрела видео с известными примами-балеринами в Интернете и подпольные съемки тети Джесс с моих выступлений на шоу или соревнованиях.

Я знала, какие ощущения испытываешь, совершая эти движения, знакомые, точно любимая песня. Но в то же время чувствовала и горячий гнев, распространяющийся по телу. Он возникал у основания шеи, растекался по щекам, рукам и спине.

Хуже всего то, что у меня не было никого, по кому бы я могла сходить с ума. И я сделала это своими руками. Прежняя Ари — Ари, которой я была, — уничтожила единственную вещь, которая имела для меня значение. Единственное, в чем я была хороша. Единственное, что я любила.

Я всматривалась в отрывочные кадры себя прежней. После окончания выступления тетя Джесс оставляла камеру включенной и засняла, как я выбежала в фойе, чтобы встретиться с ней. Теперь у меня была возможность увидеть девушку, точь-в-точь походившую на меня, но совершавшую поступки, о которых в моей памяти не осталось никаких воспоминаний. Потому что там, в фойе, был Уин.

Он был первым человеком, которого я обняла, сойдя со сцены, а потом мы принимали поздравления от Джесс и друзей, держась за руки. У него был слегка помятый, но очень привлекательный вид. Светлый шатен с вьющимися волосами и завитками возле серых глаз, ему шли мятые рубашки и потертые туфли.

И все же он оставался незнакомцем. Я никогда не видела, как он двигается или говорит в реальной жизни или, по крайней мере, не помнила. На видео он выглядел почти застенчивым, хотя, возможно, дело было в обстановке — он старался держаться позади, много улыбался, но общаться с публикой предоставлял мне.

— Ари, что это ты такая скучная! Повернись и улыбнись в камеру, детка! — пропела Джесс и поднесла камеру ближе к моему лицу. Я отпихнула ее в сторону и оперлась на руку Уина, чтобы его поцеловать.

— Молодые люди, обманчиво юный представитель родительской власти стоит прямо перед вами.

Прежняя Ари проигнорировала Джесс и встала на цыпочки, чтобы прошептать что-то на ухо Уину. Я пересматривала этот момент сотни раз в надежде выяснить, что же я сказала, но ни разу не услышала отчетливо.

«…власти стоит прямо перед вами». Наклон, поцелуй, вставание на цыпочки, шепот.

«…сти стоит прямо перед вами». Поцелуй, вставание на цыпочки, шепот.

«…стоит прямо перед вами». Вставание на цыпочки, шепот.

«…прямо перед вами». Шепот.

Это осталось между ними двумя — и оба ушли. Тем не менее меня не мучила ностальгия, грусть или тоска. Разве могла я скучать по драгоценным воспоминаниям, касающимся человека, с которым, насколько я помнила, мы никогда не встречались?

Скорее я искала какой-то намек — подсказку — что же заставило эту девочку нанести мне такой удар: заставить меня разучиться танцевать и оставить ни с чем.

И, возможно, где-то там могла быть подсказка, как вернуть все это обратно.

Еще одна вещь по поводу Ари. Всего одна.

Когда в январе ее пригласили поступить в младший корпус Манхэттенской балетной школы, она рыдала, не переставая.

Никто, кроме меня, не знал об этом. Ни Диана, ни Кей, ни ее тетя Джесс. Я не рассказывал об этом Маркосу, Каре или маме.

Мы сидели в ее спальне, пока тетя Джесс была на работе. Она сжалась в комок в уголке своей двуспальной кровати спиной к стене. Я сидел на месте подушки, голова Ари покоилась у меня на коленях.

— Ч-ч-ч-ч-что со мной п-п-п-происходит? — спросила она, спотыкаясь почти на каждом слове.

— Тебе грустно, — сказал я.

— Н-н-н-н, — промычала она, имея в виду «нет». — Я с-со-бираюсь с-с-стать примой-балериной.

— Я знаю.

— Я никогда не п-п-плачу.

— Да, я знаю. Ты Ари Мадригал.

Она разразилась очередным рыданием, и я аккуратно убрал волосы с ее лица. Мягкие волосы, слипшиеся от слез. Кожа ее была горячей, а каждый всхлип сотрясал все тело.

— Если бы я был тобой, — сказал я так громко, чтобы она услышала, — мне было бы страшно. Страшно покидать дом, ехать к незнакомым людям. Страшно провалиться. Или, наоборот, не провалиться.

Ари икнула, все еще продолжая плакать, однако я понял, что она слушает.

— Но, к счастью, я не ты. Ты такая одна. И у тебя нет причин бояться. Они выбрали тебя, потому что увидели, какая ты талантливая. Какая выразительная. Они будут счастливы тебя принять.

— Но я тоже б-б-боюсь.

Я вздохнул, и ветерок пощекотал сухие волосы возле ее шеи.

— Хорошо.

Она даже перестала плакать от удивления.

— Хорошо?

— У нас есть что-то общее.

Она поднялась и села мне на колени бочком так, что ее голова оказалась возле моей ключицы. Теперь я мог погладить ее по спине, что и сделал.

— Наверное, ты считаешь меня идиоткой, — сказала она лишь слегка прерывающимся голосом.

— Я никогда не стану считать тебя идиоткой.

— Никогда?

— Никогда.

— Но вдруг я уеду и ты меня забудешь?

— Никогда.

— А если я уеду в Нью-Йорк и примкну к «Янкиз»? [10]

— Даже тогда.

Она прижалась еще сильнее, уткнувшись подбородком мне в шею.

— Значит, ты никогда меня не покинешь.

— Никогда.

— Как бы там ни было, ты мой.

Я наклонился, чтобы поцеловать ее. Соленую, теплую.

— Навсегда.

— Мы всегда ходим на пляжный пикник. — Диана распахнула двери моего шкафа и начала ожесточенно рыться на полках. — Всегда. Никаких сомнений, Кей будет здесь минут через десять.