Тяжелый свет Куртейна. Синий - Макс Фрай Страница 13

Уснуть, конечно, не смог – ни в ту ночь, ни утром, ни днем, ни на следующую. В общем, и не надеялся на такую поблажку, но время от времени упрямо ложился в постель и закрывал глаза. От этого делалось только хуже, воспоминания становились ярче, чувства острей, тяжесть и густота воздуха начинали казаться невыносимыми, так что подскакивал от приступа удушья, держась за грудь, хватая ртом воздух, как вытащенная из воды рыба; рыбы-рыбы, проклятые рыбы, так вот вы были о чем.

Уговаривал себя: это просто игра воображения, нервы, самовнушение, дышал же ты как-то все эти годы, – понемногу успокаивался, снова ложился, и все повторялось, опять, и опять, и опять.

Отыскал в шкафу бутылку коньяка, оставшуюся от старой жизни, до темноты, когда ему еще нравилось выпивать. Обрадовался, но, как оказалось, зря. Коньяк вообще не подействовал, остался трезвым, измученным, смертельно усталым, переполненным лютой нездешней тоской и воспоминаниями – своими, чужими, домашними, здешними, всеми подряд – с таким же успехом можно было выпить воды из-под крана и продолжать терзаться бессонницей, которая все меньше походила на обычное бодрствование и все больше на ад.

Перерыл коробку с лекарствами в надежде найти снотворное, но там были только три пачки разных обезболивающих, в каждой осталось всего по паре штук, какие-то витамины, полтора десятка нераспечатанных коробочек с лейкопластырем, жалобный одинокий презерватив и несколько упаковок активированного угля – такой нелепый набор, что даже смешно. Тем не менее, рылся в проклятой коробке снова и снова, словно таблетки могли там внезапно появиться, материализоваться от силы его желания, как иногда получалось дома. А здесь так никогда не бывает, давно мог бы привыкнуть: эта реальность жестка, неподатлива и сурова, если чего-то нет, его и не будет, пока не предпримешь заранее оговоренную последовательность неизбежных тягостных действий. А сила желания – полная фигня.

Звонить врачу, записываться на прием, ждать, сколько понадобится, выходить из дома в этот адски сияющий солнечный летний мир, ехать, здороваться, разговаривать, объяснять и просить, а потом идти с рецептом в аптеку было немыслимо, невозможно, даже думать об этом невыносимо, лучше уж дальше не спать.

Была бы Тамара в городе, попросил бы ее привезти снотворное, она точно смогла бы это быстро организовать, но Тамара как раз уехала, очень невовремя, то ли в Швецию, то ли в Норвегию договариваться о будущей выставке, вернется еще нескоро, дней через пять. Думал, скрежеща зубами от злости, бессильно стуча кулаком по стене, так, что до крови разбил костяшки: Томка моя хорошая, Томка – золото, что бы я без нее делал, ясно, что ничего, сдох бы давным-давно, туда и дорога, но какого же хера эта тупая жирная сука свинтила из города именно сейчас, когда в кои-то веки, впервые в своей сраной никчемной жизни по-настоящему, позарез мне нужна?

Стоп, – говорил он себе, изумляясь собственной ярости, – стоп, не надо так думать о Томке, это нечестно, несправедливо, да просто подло, так нельзя. Нельзя, конечно, но был зол на нее, как еще ни на кого, никогда в жизни не злился, потому что без снотворного не уснуть, а его нет и непонятно, где взять, как добыть без рецепта, без поганой бумажки, коряво исписанной человеческими руками – как вообще можно было такое придумать? Чтобы одни люди разрешали другим получить облегчение от страданий, а те, кому не досталось разрешения, продолжают мучиться, пока не издохнут, ничего личного, просто таков порядок, добро пожаловать на Другую Сторону, детка, здесь так заведено.

На исходе третьего дня то ли уснул, то ли просто потерял сознание; на самом деле неважно, главное, что какое-то время Альгиса не было, и вообще ничего не было, нигде, никогда. Жаль, что совсем недолго: перед тем, как исчезнуть, стоял у распахнутого окна, за которым начинали синеть предрассветные сумерки, а когда очнулся, солнце еще не поднялось над крышами невысоких соседних домов, хотя светло уже все-таки стало. Невыносимо, тошнотворно светло.

Шатаясь, поднялся на ноги, поспешно закрыл окно, снова рухнул на пол, лег на бок свернулся, подтянул колени к подбородку, эта поза когда-то помогала ослабить боль в животе, а сейчас хоть немного, да замедляла бег суетливых обрывочных мыслей, и это было лучше, чем ничего, настолько лучше, что снова почти задремал. И вдруг подскочил – на этот раз не от удушья, а от ужасной догадки: я здесь потому, что меня сослали. За что-то наказали меня.

Подумал: вот теперь все сходится. И самое загадочное, необъяснимое из воспоминаний о комнате с черными стенами, где он сидел за огромным столом, строгой молодой женщине в круглых очках и людях с печальными лицами, совавших ему какие-то бесконечные бумаги, не то на подпись, не то просто для ознакомления, наконец-то обрело смысл. Хотя, честно говоря, лучше бы не обретало. Но что уж теперь.

Меня сослали, – думал Альгис. – Меня сюда просто сослали. Интересно, что я такого ужасного натворил? За убийства у нас вроде бы не ссылают… да у нас вообще ни за что не ссылают на Другую Сторону! Все знают, как опасно застрять тут надолго, такого наказания просто не может быть. Из города могут выслать, это да; самая крайняя мера для особо обнаглевших контрабандистов, якобы ради их же безопасности… Впрочем, я же доброй половины всего пока не помню, а разных секретных полицейских приемов и правил вообще никогда не знал. Может, на Другую Сторону все-таки ссылают, но тайно? А родственникам говорят, будто преступник умер в тюрьме от раскаяния и простуды, не дождавшись суда? Вдруг я действительно кого-то убил, да с такой изощренной жестокостью, что реальность наотрез отказалась и дальше меня вмещать? Или пытался свергнуть правительство? Шпионил в пользу Полночной Адарии? Ограбил Заветный Банк, где хранятся сокровища наших предшественников, древних, давно развеществившихся миров? Разрушил маяк? Колдовал, призывая враждебных демонов-людоедов из глупого фантастического романа, и нечаянно преуспел? Присвоил чужое время? Не дал исчезнуть покойнику? Натравил на соседа чужую Незваную Тень? Взорвал полицейское управление? Даже смешно представить.

Впрочем, нет. Совсем не смешно. Потому что я сижу здесь, на Другой Стороне, в этой адовой жопе, без малейшей надежды вернуться, а значит, любое абсурдное предположение может оказаться страшной правдой о моей жизни. Меня сослали. Мать твою, по-настоящему выслали на Другую Сторону! Всего, целиком, навсегда. Меня!

Люси

– А теперь обратите внимание на трещины в этой стене, – объявила Люси. – Это только на первый взгляд обычные трещины, а на самом деле – следы прикосновений неумолимого Кроноса; он, как многие пенсионеры, любит путешествовать и до нас однажды добрался; хотела бы похвастаться, что провела для него экскурсию, но нет, к сожалению, он сам, без меня тут ходил. А возле этого дома остановился и зачем-то погладил стену, результат налицо. Впрочем, судя по состоянию стен в Старом городе, Кронос тут с доброй половиной домов обнимался. Расчувствовался старик. И теперь время в Вильнюсе течет как попало: в тех кварталах, где Кронос был особенно счастлив, оно почти замирает, в таком месте можно пол-дня провести, а потом свернуть за угол и выяснить, что прошло всего пять минут, вы никуда не опоздали, ничего не пропустили, весь день у вас еще впереди. А вот в одном баре – не здесь, на бульваре Вокечю, я вам потом покажу, если будем проходить мимо – то ли его неприветливо обслужили, то ли ему просто показалось, старики, сами знаете, часто бывают мнительны; в общем, не знаю, как дело было, но Кронос на них разгневался, и с тех пор в тот бар лучше не заходить. Выпьете в обед бокал пива, перекинетесь парой слов с каким-нибудь сумрачным незнакомцем, выйдете на улицу, а там уже поздний вечер, и хорошо еще, если сегодняшнего, а не завтрашнего дня. Я сама однажды так влипла, собственную лекцию пропустила, не провела экскурсию и на свидание не пришла. Обидно было, хоть плачь!