Карантин - Сергей Малицкий Страница 14

«Каким контролем? – сам себя оборвал Павел и несколько раз ударил ладонью по панели. – Бред! Бред! Бред!»

Но тогда каким оружием он был отброшен к стене? У кого еще может быть такое оружие, кроме как у конторы, в которой работает Жора? Значит, говоришь, залечь? Залечь и не мешаться? Или сразу отправиться в психушку и поведать там о растворяющемся в воздухе человеке? Или его просто так приложило о шкаф?

Впереди показалась заправка, последняя перед кольцевой. Бензина в баке было еще предостаточно, но Павел резко повернул вправо, остановился у колонки, зашел в магазинчик. В зале стоял запах свежей выпечки, он бросил на стойку пару бутылок сока, ткнул пальцем в витрину и уже через минуту сидел в машине в тупичке под вялыми тополями. Трасса продолжала отзываться в полусотне метров рокотом и дымом, но теперь Павлу было не до нее. Он собирался все обдумать. Обстоятельно обдумать все происшедшее, разве только отложив на потом размышления о растаявшем в воздухе человеке. Обдумать хотя бы для того, чтобы увериться, что он не сошел с ума, не заболел, не спит. Хотя какое уж там спит: все тело ныло, не переставая. Нет, надо все обдумать и успокоиться. Ну и перекусить заодно. Если Томка уж на что-то решилась, то обдумала все в любом случае. Не пропадет. Не должна.

Павел очнулся через полчаса. Он так и не понял, спал ли он или просто сидел с открытыми глазами, но часы отмерили тридцать минут. Еще пара минут ушла, чтобы проглотить чуть теплый пирожок и достать из-под сиденья стальной термос. Павел задумчиво взвесил на ладонях оба телефона – и свой, и Томкин, – опустил их в отполированное нутро и плотно закрутил крышку. Повернул ключ зажигания и вырулил на трассу. Дорога все еще была забита дачниками, но, прижавшись к обочине, сигналя неторопливым тяжеловозам и ускоряясь на развязках, двигаться было можно. Уже через десять минут Павел добрался до кольцевой, а еще через полчаса подрулил к радиорынку. Миновав метнувшихся к неурочному покупателю уличных торговцев, Павел нырнул в сверкающий огнями магазин и со всем возможным обаянием улыбнулся девчонке-менеджеру.

– Телефон. Зарядку. И пару симок без регистрации. Знаю, что не положено. Но очень надо. Разных операторов. Да запишите хоть на себя. Плачу дорого.

Вот уж чего не было у него в характере от рождения, так это обстоятельности. И бабушка Нюра говорила ему об этом, да и брат матери, который приехал с Севера после смерти бабки, не упускал случая напомнить старую поговорку: «Семь раз отмерь, один отрежь». У дядьки Федора были крепкие руки с побитыми черными ногтями, прибыл он едва ли не на кладбище, через неделю после похорон пригнал к бабкиному домику видавший виды уазик, поднял капот, начал в нем что-то крутить. Ошалевший от навалившейся беды, от стремительных перемен в его жизни и не до конца выплаканных слез, Пашка, уже полгода как разменявший двенадцать лет, стоял поодаль и щурился на июньское солнце.

– А ну-ка иди сюда, племяш, – прохрипел как будто вечно простуженным голосом дядька и сунул ему в руки ключ. – Смотри сюда. Вот это откручивай. Да не спеши, резьбу не сорви. Против часовой. Сюда кладешь болты. Если что-то снимаешь, гайки старайся сразу вернуть на место, чтобы не путаться. Вот это все называется «движок». Два с половиной литра. Семьдесят пять лошадок. Немного, но нам хватит. Поможешь вернуть к жизни колымагу – будут перемены в твоей жизни. Хорошие перемены. Не все ж сопли глотать? Да не торопись, не торопись. Спокойнее. Знаешь, руки бы оторвал тому, кто машину до такого довел. Вот если бы от нее жизнь зависела, как на Севере…

Дядя и племянник возились с машиной почти месяц. Июнь убили, поначалу думал Пашка. Прожили с толком, смеялся дядя. Перебирали движок, перекидывали мосты, ковырялись в железном хламе, который дядя привозил с какой-то свалки на нанятом грузовике. Пашка втянулся уже на второй день – листал замасленное руководство, с интересом заглядывал под капот «пятьдесят второго», который ночевал у соседнего домишки. А вечерами слушал рассказы дяди Федора. Про бивни мамонта, что торчат из мерзлоты, и его же зубы размером с хороший кулак. Про «КамАЗы», которые не глушат с начала и до конца зимы, что длиной почти в год. Про обилие грибов. Про щук, которых видимо-невидимо в дальних озерах, где, кроме них, нет никакой рыбы, и которые нажирают за сезон свои килограммы на крупных, чуть ли не в ноготь, дафниях. Еще о чем-то.

– Ну, чего скажешь? – спросил дядя, когда движок уазика уверенно заворчал, а рычаг скорости вошел в положенное ему место без визга и скрежета.

– В автодорожный пойду, – уверенно заявил Пашка. – Понравилось с железяками. Здорово, когда они оживают.

– Это да, – расплылся в улыбке Федор. – Я заметил. Но до института тебе еще лет так с пяток, если не больше. Да и то я бы посоветовал тебе отслужить сначала. Однако землю нужно топтать с умом уже теперь.

– А я разве без ума ее топчу? – надул губы Пашка и почесал свой уже тогда длинный нос.

– Как тебе сказать… – Дядька достал из пачки папироску и начал ее разминать толстыми пальцами. – Ты ж подрался вчера опять?

– И что? – мгновенно поджал губы Пашка и спрятал в карманы сбитые на костяшках кулаки.

– Из-за чего? – чиркнул спичкой дядька.

– Из-за дела, – отрезал Пашка.

– Дела бывают разные, – пыхнул в окно дымом Федор, заглушил движок. – Я бы не спрашивал, с кем не бывает, но так у тебя ж ссадины свежие. Каждый день свежие. Я даже поспорить уже могу: отпущу тебя на полчаса, да хоть за хлебом, – все одно синяк принесешь.

– Это ты не видел, какие у них синяки! – в запальчивости выкрикнул Пашка.

– Ну так ты хотя бы пометки делал, галочки на заборе. – Дядя улыбался, но глаза у него были жесткие. – Прикинь, сто галочек – посадил сто синяков. Сотне маленьких негодяев. Каждому по синяку. Или полусотне, но по два. А они тебе только двадцать пять. В четыре раза меньше. Но тебе одному. И вот уже ты весь синий.

– Я не синий, – пробурчал Пашка. – У меня все быстро проходит. Утром уже буду в порядке.

– Вижу, – кивнул дядя. – Если бы ты ссадины свои не новил, я бы и не заметил, может. Под левым глазом синяк уже позеленел, а с утра только налился. Чего хотят?

– Обзываются, – отвернулся племянник.

– Как? – Дядя не отставал.

– Жидом называют, – буркнул Пашка.

– Смотри-ка! – протянул дядя. – А если бы тебя русским называли? Да хоть русаком? Обиделся бы?

– Почему? – пожал плечами Пашка. – Они все почти русские. Только Марат татарин. Да Витька цыган.

– А их обзывают? – прищурился дядя.

– Обзывали, – вздохнул Пашка. – Только толку мало. Марат сам смеялся, а Витька словно и не слышал. А уж когда вовсе донимали, просто говорил: «Цыган. И что?»

– И что? – повторил дядя.

– И ничего! – в сердцах хлопнул приоткрытой дверью уазика Пашка.

– А ты, значит, заводной, – понимающе протянул Федор. – Смеяться не умеешь. Терпеть – тоже.