Любимая игрушка судьбы - Алекс Гарридо Страница 14

Это был Ахми ан-Эриди из приближенных царя и сопровождавшие его воины, пригнавшие дюжину черных рабов, с золотыми кольцами, продетыми в широкие плоские носы, в золотых ошейниках и закутанных в пестрейшие плащи на меху.

Поклонившись царевичам, Ахми ан-Эриди сообщил, что царь пожелал пировать нынче вечером в тронном зале поверженных владык со своими сыновьями и военачальниками. Для устройства этого празднества и присланы пойманные воинами ан-Эриди рабы, пытавшиеся покинуть дворец.

Ему же, ан-Эриди, царь поручил проводить царевичей в сокровищницу, чтобы они смогли выбрать по своему вкусу наряды и украшения.

Акамие рад был покинуть тронный зал. Как сможет вернуться сюда для празднества, он не представлял.

Ханис, один, все еще удерживал нападавших перед узкой дверью в башню Небесной Ладьи. Чтобы попасть в нее, надо было пройти коридор длиной всего в три шага, но этих трех шагов хватало, чтобы Ханис мог встречать врагов по одному.

Там, за его спиной, узкая винтовая лестница начинала головокружительный взлет в высоту. А наверху, на открытой площадке, Ахана, сестра-невеста, возносила последнюю молитву Солнцу. За себя и за брата своего, сына царя и бога, наследника владык Аттана, который готов был защищать каждую ступень, лишь бы Ахана закончила свое последнее земное обращение к Солнцу без спешки, в подобающем случаю божественном спокойствии духа.

Выдернув меч из тела очередного противника, Ханис тяжело втянул воздух в измученные легкие. Пот заливал лицо, пересохшее горло горело. Скоро ли Ахана закончит молитву? Ведь Ханису еще должно хватить сил, чтобы вонзить меч себе в живот.

Новый противник был выше Ханиса и по меньшей мере в два раза шире в плечах. Ханис твердо встретил его атаку, но помимо воли прислушивался к звукам снаружи. Сквозь лязг металла о металл и азартные крики чужих гортанных голосов до него долетел наконец звонкий девичий голос, посылавший приветствие Солнцу.

Радостно и гордо воззвала Ахана к божеству, предупреждая, что уже идет к нему.

Крики во дворе разом стихли.

Ханис знал, что сестра его и невеста, став на самом краю площадки, протянула руки к Солнцу и с улыбкой сделала один шаг вперед.

Он замер на миг, ожидая звука удара нежного тела сестры о каменные плиты.

Меч противника плашмя обрушился на его голову.

Знаками объяснив рабам, что хочет вымыться, Акамие добился, чтобы его проводили в круглую комнату с бассейном, всю выложенную плитами белого мрамора, не тронутого резьбой.

Рабы зажгли свечи в кованых фонарях, похожих на редко сплетенные корзины, принесли большие мягкие полотнища, ароматы и масла в прозрачных сосудах, разложили и расставили все на каменных лавках, окружавших бассейн.

Отослав их выразительным движением руки, Акамие сбросил одежду. Воздух был несколько теплее, чем в продуваемом насквозь тронном зале, но не давал надежды согреться. Акамие поспешил к бассейну.

Бассейн был намного глубже, чем казался, и Акамие сразу же по горло погрузился в чистейшую ключевую воду. Ледяную.

На его пронзительный вопль вбежали рабы, и не замедлили явиться воины, но Акамие громко предупредил, что им лучше оставаться снаружи. И что никакая опасность ему не угрожает.

Стиснув пляшущие зубы, кутаясь в полотенце, он пытался объясниться с рабами. Немыслимыми знаками ему объясняли, что купальня эта — царская, лучшая во дворце. А он знаками столь же неописуемыми просил много, очень много горячей воды.

Все же крупная дрожь, сотрясавшая тело Акамие, оказалась лучшим толмачом. Его немедленно растерли, с ног до головы закутали в тонкую шерстяную ткань, а сверху накинули меховой плащ.

И некоторое время спустя Акамие плескался в большом чане с нагретой водой, и наслаждения его отнюдь не умаляло то обстоятельство, что купальней ему служила дворцовая кухня.

А после купания, приказав чем угодно завесить, заставить, забить и заколотить окна в чьей-то опочивальне, он свернулся комочком на твердом, как доска, ложе, укрытый всеми одеялами, какие смогли найти на диво расторопные и старательные рабы.

Тяжелым и сонным было тело, ясной и легкой голова. Гордая улыбка победителя не покидала лица Акамие, когда он, то погружаясь в дремоту, то пробуждаясь лишь для того, чтобы зевнуть и перевернуться на другой бок, вспоминал каждый из дней трудного военного похода, первого в его жизни.

Судьба переменчива.

Теперь уже с умилением возрождал он в душе радость от первого пробуждения в походном шатре. Острый запах кожи сразу обозначил начало новой жизни. Рядом с постелью были разложены дорогие — не получал Акамие дороже — царские подарки: уздечка с налобником из золотых и серебряных пластин в виде распахнутых крыльев диковинной птицы, узорное седло и чепрак из красного бархата, украшенный золотым шитьем и жемчужным низанием.

Брат Эртхиа щедро поделился с ним, и Акамие поспешил облачиться в одежду всадника и воина: узорчатые шерстяные носки, штаны, рубашку, кафтан. Сапоги помог ему надеть слуга младшего царевича, они были велики, да и кафтан широк в плечах, но Акамие был счастлив, и слуга Аэши уверял его, что все сидит прекрасно, и смеялся Эртхиа, надевая на брата кольчугу и шлем, расправляя на плечах кольчатую бармицу, повязывая белый платок. И они смеялись уже все втроем, потому что Эртхиа многое позволял своему слуге Аэши, но правда, что ему никогда не пришлось пожалеть об этом.

— Ничего, брат, в Аттане тебя оденем. Всю мою добычу — тебе подарю!

— Смотри, сам в добычу не угоди! — сурово оборвал его явившийся на шум Лакхаараа. — Ни к чему дразнить Судьбу, когда все мы в ее руках.

И вышел.

Акамие торопливо ощупал край покрывала, заправленный под шлем: не выбилось ли? Хотя Лакхаараа даже не взглянул в его сторону.

Но!

О, эти жаркие дни! Пропыленный, потный, счастливый, мчался Акамие на белом иноходце. Царь будто забыл о нем. Правда, каждый раз, призывая сыновей, придирчиво и строго ощупывал Акамие взглядом, но обращался только к сыновьям-воинам. Перед царем чувствовал себя Акамие тенью среди своих братьев.

А братья вели себя с Акамие осторожно: то ли брат, то ли невольник, то ли воин, то ли тот, что под покрывалом. Острое, едва сдерживаемое любопытство вспыхивало в торопливых, уклончивых взглядах Эртхааны и Шаутары. Во взгляде Шаутары было больше любопытства, во взгляде Эртхааны — другого, и Акамие сам поспешно опускал глаза и старался держаться ближе к Эртхиа. Лакхаараа же и вовсе в лицо Акамие не смотрел и если говорил с ним, то говорил коротко и неласково.

Самые темные глаза были у Лакхаараа. Темные, как у царя, с тайной, упорной думой в глубине.

А самые холодные — у Эртхааны. Будто приценивался: сколько не жалко отдать за невольника.

Шаутара же прятал любопытство за полунасмешливой почтительностью, в которой угадывал Акамие не желание унизить, а смущение.