Когда возвращается радуга. Книга 1 - Вероника Горбачева Страница 15

Грабить в море становилось делом опасным и неприбыльным.

Но на пиратском рынке появилась иная ценность, которой пока можно было разжиться малой кровью, а барыш получить неслыханный. Расцветающая Османская империя возводила дворцы и мечети, казармы и медресе, рыла каналы и орошала пустыни, где, как по мановению волшебной палочки, зеленели сады. Нужны были люди и рабочие руки. Во дворцах и Сералях роскошные залы пустовали в ожидании красавиц и их служанок и евнухов. Хозяйки в домах попроще с нетерпением ждали дешёвых рабов… Рабов!

А на северных побережьях так много крохотных незащищённых деревушек, до которых никому нет дела, особенно если главы кланов грызутся меж собой, и им не до присмотра за своими же крестьянами и рыбаками. Две-три удачных рейда — и трюм бывшего «морского пса» забит живым товаром. Кого-то оставят для собственного пользования, но большая часть благополучно доедет до места сбыта. Конечно, благополучно, ибо чёрная кость неприхотлива, выдержит и тесноту вонючего трюма, и бурду из лохани, подаваемую раз в день, и болтанку в шторм… Двое из десяти точно сдохнут по дороге, но из «чёрного» товара с берегов Африки, говорят, доплывает всего половина, так что — останется с чего поживиться.

Особенно если среди добычи попадались девственницы и дети. Этих на кораблях содержали особо, и даже кормили получше, чтобы довезти в целости и сохранности.

Мэг была замужем. И не очень красива. От участи матросской грелки, коей не избежали несколько её землячек, и от дурной болезни, могущей вслед за тем последовать — это если останется жива! — её спасла лишь заметная к тому времени беременность. Брюхатые тоже были в фаворе: купить практически за одну цену двоих рабов считалось у хозяев очень выгодным. Поэтому до Стамбула она добралась лишь исхудавшей, ибо кусок не лез в горло от беспрестанной тошноты, да издёрганной. Позади оставались смерти родных и пожар, сожравший деревню, куда она и приехала-то из города на неделю — навестить мать с отцом… Впереди — неизвестность. Угодить в наложницы из-за некрасивости и возраста не светило, выкупа ждать не от кого, да и кому она нужна? Оставалось лишь уповать на хороших хозяев и милосердие Божие, которое, говорят, не оставляет добрых христиан нигде, куда бы ни закинула злая судьба.

Первой же ночью на суше, в Стамбульском портовом бараке для сортировки рабов, куда их согнали помыться и отдохнуть перед завтрашними смотринами, она родила мёртвого сына. И не знала, рыдать ли от горя или радоваться, что мальчик попал в рай, не успев изведать мучений. В ад для некрещёных младенцев она не верила, ибо невинной душе там делать нечего. Торговец, её временный хозяин, велев убрать трупик ребёнка, огорчённо поцокал языком, но пощупал набухшие от прибывающего молока груди рабыни — не побрезговал! — и выставил-таки её на торги. Откормив и отпоив за три дня и дождавшись, когда сойдут тёмные круги под глазами. Женщина-лекарка, под надзором которой она находилась всё это время, строго-настрого следила, чтобы чужеземка сцеживала молоко, не допуская перегорания, и то и дело смазывала ей соски от возможных трещин.

Рыжая Мэг прятала злые слёзы и твердила сама себе, что нипочём не станет выкармливать неизвестно чьего младенца, лучше придушит в колыбели, и пусть её казнят. Сколько раз от тоски хотела в дороге наложить на себя руки, да удерживало сознание, что грех, что так со своими и на том свете не встретится. А казнят, да ещё иноверцы — сразу полетит душа в рай… Про возможно загубленную душу чужого дитяти она старалась не думать.

Её купили. Долго везли в какой-то тёмной душной колымаге с решетчатыми окнами, вместе с молоденькими перепуганными девушками, которых сразу же по прибытии в необъятный, как Мэг показалось, город-дворец куда-то увели, а её отправили мыться, париться, на осмотр к очередной лекарице, потом к пожилому мужчине-лекарю… К великому облегчению ирландки, тот заговорил с ней на бриттском наречии, и Мэг едва не зарыдала от счастья, даже забыв на какое-то время о мрачных планах. Хоть одна душа нашлась, которая понимает и что-то расскажет о её дальнейшей судьбе! Когда её нарядили в шелка и атлас, она оторопела. Её, рабыню? Хоть и стыдно было напяливать шальвары, пусть и прикрытые потом кафтаном, хоть верхняя кофта с почти открытой грудью не давала лишний раз вздохнуть без опаски — она сообразила, что одежда эта, пусть и срамная, стоит очень дорого. Как и туфли с загнутыми носками, расшитые бисером и серебром. А когда к ней приставили девушку-бриттанку и объявили, что вот эта Сара — её личная служанка, голова вообще пошла кругом. Что происходит? Её ни с кем не спутали? Или… Она тогда аж похолодела от испуга. Не принесут ли её в жертву какому-нибудь божку? Кто их знает, этих иноверцев, какие у них обычаи…

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Но тот же добрый лекарь, табиб по-здешнему, терпеливо растолковал, что бояться ей нечего. Что жить она здесь будет очень хорошо, ибо купили её не для кого-нибудь, а для любимой икбал, то есть фаворитки великого Баязеда, которая только-только родила девочку, и, хоть готова была сама кормить её грудью — султан не разрешил, дабы не портилась красота любимицы. Вот и понадобилась кормилица. И не какая-нибудь. Как это часто бывает у рожениц, икбал затосковала, и даже крошечная дочка не могла излечить её от печали. Поэтому-то, дабы гнев повелителя не пал на нерадивых слуг, капа-агасы — глава белых евнухов, решил порадовать госпожу рабыней-соотечественницей. А придя на невольничий рынок, понял, что Аллах воистину благоволит им всем — и госпоже, и ему, а заодно и той красноволосой, недавно родившей невольнице, выставленной на торги как возможная кормилица. Ведь она, по счастливейшему стечению обстоятельств, оказалась родом из далёкой Ирландии, отчизны прекрасной Найрият.

И вот тут сердце Мэг дрогнуло. Не она ли просила Творца о милости? Как ещё расценивать это неслыханное везение? И если Всевышний сохранил ей жизнь и привёл сюда, в безопасное место, в сытость и покой, ведь покормить младенца — невелик труд, значит, и впрямь, он её не оставил даже здесь, среди чужих людей чужой речи, чужих и страшных обычаев.

А уж когда увидела ярко-рыжую гриву будущей госпожи и зелёные в крапинку глаза, точь-в-точь как у старшей погибшей сестры — поняла: да, не оставил. Она с радостью умрёт за эту девушку. Почему-то даже родившую, давно не невинную, её, Найрият, бывшую Эйлин О’Рейли хотелось называть именно девушкой, столько в ней было чистоты.

В ней и в Ирис. Они стали её домом, её жизнью. Её любовью.

И когда там, во дворе, заполненном янычарами Хромца, она завопила, увидев Ирис в лапах свирепого воина: