Петербургский рубеж - Александр Харников Страница 15

— Волхов — это река в Санкт-Петербургской и Новгородской губерниях, — вспомнил я, — неужели немцы дошли до нее?

— Дошли, Михаил Игнатьевич, до самого Тихвина дошли, — вздохнул Александр Васильевич. — Но были выбиты оттуда, — он посмотрел мне в глаза: — Эх, дорогой вы мой, вы даже представить себе не можете, как та война перепахала судьбы всех наших соотечественников! Какой кровью и какими страданиями далась та Победа! Спросите у любого из нас — кто у них погиб в войну. И каждый вспомнит своих дедов, прадедов, других родственников. Причем, Михаил Игнатьевич, германцы убивали не только солдат в бою. Из двух сестер и брата моей бабки, которые оказались под немецкой оккупацией в Белоруссии, в живых осталась лишь одна сестра. А остальных немцы сожгли вместе с их весками — селами по-белорусски. Каждый четвертый житель Белоруссии был расстрелян, повешен или сожжен заживо.

— Не может быть, — воскликнул он, содрогнувшись от услышанного. — Каждый четвертый! Так ведь это миллионы людей!

— Да, Михаил Игнатьевич, каждый четвертый, — угрюмо подтвердил слова Тамбовцева поручик Бесоев, давно уже прислушивающийся к нашему разговору. — Даже до моей Осетии дошли немцы. Есть такое место у нас — Майрамадаг. Немцы рвались к Владикавказу, и на пути их в узком горном проходе Гизель встали курсанты, по-вашему — гардемарины, военно-морских училищ. Почти все они погибли, но немцы и румыны не прошли. Среди погибших под Майрамадагом были и мои родственники.

— Михаил Игнатьевич, — обратился ко мне капитан Тамбовцев, — чтобы понять нас и наши поступки, вы должны знать, что память о той Великой войне живет в каждом из нас. Это самое святое, что у нас осталось в жизни.

Неожиданно Нина Викторовна осмотрела нас всех пронзительно трезвым взглядом и четко сказала:

— А корешки-то всего этого ужаса, господа-товарищи, здесь и сейчас, в Лондоне. Или мы их того… или всё начнется сначала!

— Правильно, — поддержал ее Александр Васильевич. — Этих упырей успокоит только осиновый кол. И пусть этой войны, как мы надеемся, и не будет в вашей истории, но мы всё равно будем о ней помнить и сделаем всё, чтобы ничего подобного не произошло. А пока, Николай Арсеньевич, налейте-ка еще по одной.

Весь вечер наши гости из будущего вспоминали своих родных, свой дом, пели песни, от которых у меня порой подступал комок к горлу. Как можно было без слез слушать «Темную ночь…», «Враги сожгли родную хату…», «С берез неслышен, невесом слетает желтый лист…»!

Особенно запомнилась мне бравая, с маршевым ритмом песня об артиллеристах, которым дал приказ Сталин. Мне показалось, что исполняя ее, гости из будущего посматривали на меня с улыбкой и каким-то вызовом.

Всё пояснил Александр Васильевич, который, наклонившись к моему уху, сказал:

— Уважаемый Михаил Игнатьевич, около месяца назад ссыльнопоселенец Иосиф Джугашвили бежал из места отбывания ссылки — села Нижняя Уда Балаганского уезда Иркутской губернии. Если бы мы выехали чуть раньше, мы могли бы встретиться с ним в пути. Этот ссыльнопоселенец и есть тот самый Сталин, о котором говорится в этой песне. Будущий глава Красной империи и Верховный Главнокомандующий в той войне. Я надеюсь, что в самое ближайшее время мы встретимся с ним, естественно, с помощью ваших коллег, Михаил Игнатьевич. Нам будет о чем с ним поговорить…

Увидев недоумение в моих глазах, Нина Викторовна добавила:

— Несмотря на то что шакалы от истории натаскали на его могилу кучи мусора, память народная о нем сохранилась и живет. Своими делами Иосиф Джугашвили-Сталин доказал, что он не против России, а против тех, для кого Россия — «охапка хвороста, брошенная в костер революции», или кормушка, из которой можно вкусно жрать, а потом туда же и гадить.

На приеме в Кремле в честь командующих войсками Красной Армии 24 сентября 1945 года Сталин сказал: «Я хотел бы поднять тост за здоровье нашего советского народа, и прежде всего — русского народа. Я пью прежде всего за здоровье русского народа потому, что он является наиболее выдающейся нацией из всех наций, входящих в состав Советского Союза».

Сталину удалось сделать то, что весь мир считал невозможным. У нас такая же задача, только ее надо выполнить на четверть века раньше. Я думаю, мы сумеем договориться, и такой боец в наших рядах не помешает. Вот узнаете его лично и сами всё поймете — воистину великий человек.

Потом, когда все разошлись, я попросил у Александра Васильевича книгу про Джугашвили-Сталина и читал до самого утра… Безотносительно к его политическим убеждениям, у меня сложилось впечатление, что это великий человек, который действительно сможет совершить невозможное. Но сумеют ли потом ужиться в одной берлоге два медведя? Не получится ли так, что после спасения России от всех ужасов наши друзья начнут поддерживать не государя-императора Николая Александровича, а своего кумира, товарища Сталина? Не выйдет ли из этого еще более страшная смута?

Но с другой стороны, действительно, Россия еще не спасена, и к ее спасителю надо присмотреться получше. А вдруг он действительно, как посадский человек Кузьма Минин, сумеет вовремя отойти в сторону и найти себе полезное дело, не претендуя на верховную власть? Впрочем, это еще всё впереди, в случае чего я предупрежден и сумею распознать опасность. С этой мыслью я и заснул.

24 ФЕВРАЛЯ 1904 ГОДА, ПОЛДЕНЬ.

КВАНТУНСКИЙ ПОЛУОСТРОВ.

ПОЕЗД ЛИТЕРА А.

Великий князь Александр Михайлович.

Состав еле тащится, петляя между невысокими горами. Позади уже остался поворот на порт Дальний, любимую игрушку господина Витте. За окнами моросит мелкий дождь, временами переходящий в мокрый снег. Нахохлившиеся мокрые вороны на голых ветвях деревьев — типично питерский пейзаж за окном — время от времени скрывается за пеленой тумана. Природа мрачна и уныла.

Еще час-полтора пути, и мы будем в Порт-Артуре и, наконец, закончим это хождение через всю Россию, от которого все уже изрядно устали. Но все относительно, и даже наша усталость. А ведь каково было путешественникам в прошлом, когда еще не было железной дороги? И при Петре Великом и при Екатерине II, и при Николае I гонцы из Петербурга скакали на перекладных через всю Россию месяцами. Прогресс делает мир меньше, в этом наши потомки правы. С трудом, но могу себе представить путешествие из Петербурга во Владивосток в виде десяти-двенадцати часов комфортабельного полета над облаками. Но и тогда, наверное, по прибытии путешественники будут чувствовать определенную усталость.

Последний час пути — он самый тяжкий. Я, Михаил, Ольга — все приготовились к концу путешествия и немного взволнованы. Михаил, чисто выбритый, затянутый в мундир поручика кирасирского полка и трезвый как стеклышко, одну за другой нервно курит папиросы. Хрустальная пепельница в салон-вагоне вся заполнена окурками. Что у него сейчас перед глазами? Какие уроки он извлек из прочитанного и увиденного? Какие клятвы он дал себе?

Ольга, с простой прической и одетая в дорожное платье, невидящим взглядом смотрит в окно. Что она там видит — никто не знает. Не очень-то приятная судьба ожидала ее в том будущем. А самое главное, каково ей было быть последней из настоящих Романовых, заброшенной на старости лет в далекую Канаду? Я прочитал, что там она умирала в полном одиночестве. Мужа схоронила еще раньше, а дети ее, так никогда и не видевшие Россию и с рождения ставшие европейцами, бросили мать, забыв о ней. Как сложится ее судьба теперь — абсолютно неизвестно.