Миры под лезвием секиры - Николай Чадович Страница 17

— Было, — кивнул тот. — И на брудершафт пили, и целовались, и по воронам стреляли. А потом, братец вы мой, вы его стаканы грызть учили.

— Ага, — Цыпф потрогал начавший затягиваться порез на губе.

— А по роже мне кто засветил? — Зяблик осторожно погладил скулу.

— Верка, — с готовностью доложил Смыков. — Очень уж вы, братец мой, разошлись. Хотели из ее пупочной впадины выпить.

— Ну и… выпил?

— Налить налили, а выпить не получилось.

— Дела… — Зяблик поежился. — Тогда, дорогой друг Лева, отвечаю на твой вопрос. В переселение душ я верю, ибо верить больше не во что.

— Но это та же самая смерть. Ведь твоя душа о прошлой жизни ничего не помнит.

— Не скажи… Снится мне один и тот же сон. Особенно если выпью. Будто бы я червячок и живу в огромном зеленом яблоке. Такое оно неспелое, такое кислое — на рвоту тянет.

— Это не доказательство. Мне, например, гильотина снится. По-твоему, я в прошлой жизни Робеспьером был?

— Естественно, Робеспьером ты не был, но вот мухой, севшей на его отрубленную голову, вполне мог быть. Кстати, ты кастильского посланца знаешь?

— Дона Эстебана? Прекрасно.

— Так вот, он мне однажды сказал: если человека действительно создал Бог, а не лукавый бес, он просто обязан был наделить его бессмертной душой.

— Дон Эстебан человек умный. Однако в этом вопросе авторитетом быть не может. Спинозе или Сантаяне я куда больше доверяю. И потом, он имел в виду совсем другое — бессмертие души в загробном мире после смерти телесной оболочки. Ну а это уже форменный террор! Почему душа должна вечно страдать за грехи тела?

— Лева, ты меня, пожалуйста, не сбивай. Если я верю во что-то, то верю — и баста! Никто меня не переубедит. Такие умники, как твой Спиноза, что доказывали? Что природа проста, как репка, и нет в ней места для сверхъестественного. А это тогда что такое? — Зяблик развел руки в сторону, словно хотел обнять разом землю и небо. — Кто все с ног на голову поставил? Кто нам такую жизнь устроил? Природа или сверхъестественные силы? Может, это и есть наказание за грехи человеческие. Может, мы уже в аду паримся и уйти отсюда только наши души смогут?

— В аду водки не пьют и табак не курят. Это закон, — сказал Смыков.

— Короче, ты ко мне, Лева, не лезь, — продолжал Зяблик. — И Спиноза с Сантаяной пусть не лезут. Не видели они того, что я видел…

Дверь распахнулась, слегка задев Цыпфа, и к мужской компании присоединилась Верка. Первым делом она отобрала у Зяблика недокуренную самокрутку.

— Так, зайчики, — сказала она, хорошенько затянувшись, — Я с Лилечкой договорилась пожить у нее немного. По хозяйству помогу, ну и все такое. А вы где-нибудь поблизости устройтесь, только зря не высовывайтесь. Если кто-нибудь придет к ней, я знак подам.

— Самоуправничаете, Вера Ивановна, — заметил Смыков. — Вопрос это не простой и требует обсуждения.

— Вот и обсуждайте, — согласилась Верка. — Пять минут хватит? Засекай по своему будильнику.

— На месте сидеть — впустую время терять, — сказал Смыков. — Никто сюда не придет. Побоятся.

— Придут, — возразил Зяблик. — Не варнаки, так аггелы. Тут им как медом намазано.

— А как, интересно, она сигнал подаст? — поинтересовался Смыков.

— Пусть в окно что-нибудь выставит. Вот из того дома, что на горке, оба они просматриваются. Я проверял. Мы там и разместимся.

— Что же она выставит? — не сдавался Смыков. — Голый зад, простите за выражение?

— Веркин зад не годится, — покачал головой Зяблик. — Слабоват. Не заметим.

— Не слабее твоего, — огрызнулась Верка. — Лучше я огонь в очаге разведу.

— А как мы узнаем, для чего его развели? Может, это Шансонетка захотела чайку попить.

— Она чай на щепках греет. От них дыма почти нет. А я в очаг резину брошу. Вон сколько старых галош на мусорнице валяется.

— Я согласен, — сказал Зяблик.

— А я нет, — возразил Смыков.

— Ну а ты как, зайчик? — обратилась к Цыпфу Верка.

— Воздержусь.

— Значит, два против одного при одном воздержавшемся, — подвела итог Верка.

— Чмыхало с Веркой спорить не будет, — добавил Зяблик. — Он ее за шаманку считает. А шаманки у них покруче шаманов. С ними даже ханы стараются не связываться… А почему дорогой друг Лева воздержался?

— Понимаете… — Цыпф замялся. — Мы вроде как рыбаки сейчас. А рыбку можно по-разному ловить. И сетью, и острогой, и на червячка. Вот я за червячка-то и боюсь… За Веру Ивановну то есть. Ведь еще неизвестно, на какую рыбу мы нарвемся. Ладно, если на карася, а вдруг — на пиранью?

Наступило неловкое молчание. Потом Зяблик, переглянувшись поочередно со Смыковым и Веркой, сказал:

— Зря ты, наверное, связался с нами, Лева. Не будет из тебя проку. Разве ж мы можем про то рассуждать, на кого завтра нарвемся? Хоть пиранья, хоть акула, а назад хода нет. Ты лучше к сиволапым иди. У них житуха поспокойнее, да и посытнее.

— Спасибо, зайчик, что пожалел меня, — Верка погладила сконфуженного Леву по голове. — Зря, конечно. Не по делу вышло. Это как конфетка — ты мне ее от чистой души суешь, а меня от сладкого воротит. Я бы лучше самогонки выпила или махорки курнула… Ладно, ребята, идите. Я за вас уже с Лилечкой попрощалась.

— Пусть она почаще за аккордеон берется, — посоветовал Смыков. — Червячок на крючке дрыгаться должен.

Первую каинову печать на Зяблика наложила судьба, слепо сеющая по ниве человеческой свои милости и свои пагубы.

Отец и старший брат рано приучили его к ружейной охоте, и с восемнадцати лет все благословленные законом зимние дни Зяблик проводил в лесу, когда с отцовской бригадой, а когда и в одиночку. Летнюю охоту на водоплавающих он презирал, не находя никакого молодечества в уничтожении безобидных чирков и крякв.

В тот памятный день, перед самыми новогодними праздниками, выбрался он на охоту вместе с братом, который давно отбился от дома, жил своей семьей, служил в ментовке и через какие-то блатные каналы раздобыл промысловую лицензию на отстрел кабана. Промысловая лицензия означала: тебе, кроме азарта, достанется еще голова, голенки да внутренности добытого зверя, все остальное пойдет на экспорт в буржуазные страны, чье зажравшееся население предпочитает натуральную дичину домашней свининке и телятинке.

Отношения у Зяблика с братом были сложные — уважать он его уважал, но терпел с трудом. Очень уж тот любил учить младшенького жизни, всякий раз приводя поучительные примеры из богатого личного опыта. Наливая себе стакан, он грозил Зяблику пальцем: не смей, мол, пить эту отраву. Сам не выпускал изо рта сигарету, а брата за аналогичные дела таскал за уши. Любил нудно рассуждать о моральном облике строителя коммунизма, а между тем почти открыто гулял на стороне, брал по мелочам везде, где давали, и изводил капканами домовитых слезливых бобров.