Тени. Бестиарий - Иван Наумов Страница 18

Дега задохнулся бы от зависти вместе со своими балеринами, сделай Огюст дюжину эскизов из того, что проистекало вокруг. Нервы, алчность, безрассудство, ирония, расчёт верный и расчёт ошибочный, флюиды игры, всплывающие к потолку как пузырьки шампанского — бери эту экспрессию голыми руками и клади на холст или на картон.

Но семнадцатилетнего мальчика здесь и в помине не было, а тот Огюст, что только что прикупил к семнадцати восемь, уже не очень годился для подобных грандиозных планов. Жизнь кипела вокруг — кипела и выкипала. Никем не пойманная и не запечатлённая.

Огюст пододвинул к крупье фишку на размен, и в этот момент у окошка кассы мелькнуло лицо. Неприметное, глазу зацепиться не за что: узкий подбородок, неубедительная седоватая бородка, очки без оправы на маленьком прямом носу. За годы игры Огюст перевидал столько народу, такой бесконечной карнавальной лентой мелькали перед ним игроки всех возрастов и цветов кожи, что в первые секунды он даже не осознал, что искомый объект перед ним. Клерк-госслужащий или не слишком даровитый бухгалтер, винтик мирового человекооборота без особых примет. Везунчик.

Ну, полный флэш-рояль! До сих пор Огюст оценивал вероятность данного события как микроскопическую — сколько казино от Гибралтара до Праги? От Генуи до Копенгагена? Застать гастролёра в довильской дыре — это как пятой картой получить туза в масть!

Это как ночной стук в дверь номера дрянного гаагского клоповника, а ты выхолощен и выжат, весь вечер не шла карта, в карманах одна паутина, и вообще непонятно, стоит ли в таком гадюшнике открывать невесть кому, потому что кроме шлюхи или пушера стучаться сюда решительно некому, но ты плетёшься вокруг несвежей постели, шаркая бумажными тапками, и предусмотрительно накидываешь цепочку, а из тёмной щели тебе в руку вползает пыльная радуга — тонкая стопка купюр по десять и двадцать пять гульденов.

И вот ты уже цедишь кюрасо в задрипанном баре отеля, кресельная пружина норовит ввинтиться тебе в задницу, и так трудно понять, что говорит развалившийся напротив качек с бульдожьей челюстью и соответствующим бульдожьим акцентом. Не потому, что в телевизоре над стойкой громко плещется дешёвый германский силикон — «ахт, ахт, зибен, драй», позвони мне, тебе одиноко, сколько там пфеннигов в минуту? — ага, «фир унд цванцихь», и без налогов, какая щедрость — и не потому, что ночной гость путает французские и немецкие слова, и даже не потому, что хруст купюр за пазухой отвлекает от разговора — нет, всё дело в абсурдности излагаемого предложения.

Да, Огюст был в предрождественскую ночь на Мирадо в частном покер-клубе. Да, такой проигрыш быстро не забывается.

Будто на четвереньках ползёшь против хода на детскую горку, и вот уже остаётся только ухватиться за поручень — а значит, встать из-за стола и сгрести фишки, — но тут что-то щёлкает в голове, ты забываешь о гравитации, отпускаешь сразу обе руки — пожалуй, ещё пару раздач, господа! — и подошвы начинают скользить по холодному, накатанному детскими штанами металлу, у-ух! — неуверенно поднимаешь ставку, у тебя каре на девятках, а делаешь вид, что от силы две пары, и сразу трое втягиваются в торговлю, ты ведёшь их вверх и вверх, сдвигая к центру стола разноцветные башенки из кружков, — а на самом деле уже катишься с горы на пузе, башмаками вперёд, не уцепиться! — и пора вскрыть неопределённость, вас осталось двое, он буравит тебя взглядом через стол, но вместо глаз — отблески чуть затемнённых стёкол, два светящихся штриха, и ты выкладываешь своих красоток, четыре буквы «Н», составленные из волшебных фруктов, красно-чёрное совершенство. — и вылетаешь коленками в пыль и мелкий гравий у подножия горки. Нервно усмехаешься — вот надо было лезть, а? — потому что соперник поправляет очки и начинает выкладывать по одной. Первой идёт десятка, за ней валет, дальше только хуже, ты уже знаешь это, дама прячется под королём, и конец! — жирная точка туза. Флэш-рояль!

Вы когда-нибудь вскрывались с флэш-роялем на руке, Пьер? Что? Как вы сказали? Лицо? Его лицо? Да, конечно. В общих чертах, но в целом — да. Хотя больше запомнились очки. А он сам как-то потерялся за ними, что ли.

Визитёр неожиданно нагнулся вперёд и вдруг улыбнулся, испустив зубами пару золотых бликов. Не желает ли херр Огюст. Не желает ли месье Огюст покататься по игровым заведениям? Не в смысле — сейчас, сегодня и здесь, а, скажем, начиная с завтрашнего вечера? Это как будто прямо работа такая — покататься. Поиграть за счёт нанимателя. В разумных пределах, конечно. Просто чтобы не выделяться. И выигрыш, если таковой случится, можно оставлять себе, возвращать деньги не нужно. Дорожные расходы, еда, питьё, ночлег — об этом не надо беспокоиться, всё будет включено. Цель одна — найти того самого, в очках. Для начала — узнать и показать, вот и вся работа.

Тут-то и показалось непонятно. Когда один человек хочет найти другого человека до такой степени, что готов платить за это деньги, то не стоит вставать между ними. Огюст прислушивался к себе, разглядывая нежданного работодателя: что у того на руках? В какую игру предстоит играть? Огюст блефовал почти инстинктивно: он мог бы за пять минут сделать по памяти карандашный набросок, изобразив потерявшегося обладателя флэш-рояля с фотографической точностью. Высшая школа изящных искусств, diploma cum laude.

Но пора было выбираться — и из Гааги и вообще из этого гнилого года, с самого начала пошедшего не в масть, из громоздящихся друг на друга долгов за парижскую ипотечную клетушку, разбитый «пежо», просроченную медицинскую страховку, напоминающую о себе острым покалыванием в правом боку.

Огюсту очень хотелось задать неудобный, но такой естественный вопрос: а зачем вам сдался этот тип? Но внешность потенциального работодателя начисто отбивала желание что-либо спрашивать. Ведь чтоб изображать из себя крутого парня, начинать стоило чуть раньше: вот он говорит на своём неподражаемом бульдожьем французском: «Зовите меня Пьером», — а тут бы в ответ: «Что, мама так же звала?» — или: «А что у вас за акцент такой необычный?» — или: «Да как вы вообще узнали, что я в тот чёртов день играл за этим столом?» — но ведь не спросил же! Да и не притворялся Огюст героем никогда, даже наедине с собой перед зеркалом. Хочет зваться Пьером — пусть будет Пьер. Жаждет найти Везунчика — видно, есть на то свои причины. Уж лучше обсудить детали договора. Ну да, устного, разумеется.

И ещё одну вещь Огюст, безусловно, упустил. Узнать и показать — для начала. Так сказал Пьер, а подобные ему ребята лишними дополнениями и обстоятельствами не разбрасываются, их ораторские способности и так всегда на пределе. Обрисовано начало — должно быть и продолжение. И конец, кстати. Стоило бы сразу этот смысловой заусенец устранить. Но когда пружина колет в мягкое, кюрасо вдруг будит изжогу, а нумерологические стенания заэкранных блудниц смешиваются с цифрами возможного гонорара — как тут всё упомнишь?

Много позже, то ли в Мадриде, то ли в Лиссабоне, под чёрно-белым ночным небом Иберии, Пьер разоткровенничался. Даже стал похож на человека — обычно это случалось после трудных разговоров с неведомым боссом. В те короткие минуты перед обратным превращением в боевого робота Пьер успел устранить хотя бы один из имевшихся у Огюста вопросов. Девка, сказал он грустно. Все палятся на девках. Везунчик твой таскал её за собой почти неделю, а тебя она видела в Мирадо и раньше, вот и запомнила. Огюст, говорила, — вот кого мы в тот вечер «расчекрыжили».