Новгородская сага. Книга 5. Воевода заморских земель - Андрей Посняков Страница 19

Иттымат, сидя на теплых шкурах в своей яранге, угощал гостей толченой олениной и странным горьковатым напитком — горячим и жирным.

— Чай, чай! — прихлебывая, пояснял он. — Хоросе! Так, говорите, не продадут мне железных ножиков?

— Неча и пытаться. Сами по весне в поход собрались.

— Жаль, жаль. Много шкурок получили бы. Да и вот…

Иттымат вытащил из-под шкуры небольшой золотой самородок.

Матоня с Олелькой аж глаза выпучили:

— Покажь! И много у тебя таких?

— Да есть, однако.

— Тогда так, Иттымат. — Матоня с видимым сожалением передал самородок обратно хозяину. — Вижу, хороший ты человек. Потому — поможем тебе, достанем и железных ножиков, и иного чего, что попросишь. Только сам в острог не ходи — воевода приказал всех пришлых людишек хватать да рубить голову без разбора.

— Вай!

— Вот тебе и «вай». Давай задаток покуда. Вон, хоть те шкурки.

— А железный ножик?

— Да я тебе свой отдам! На, владей, не жалко.

Иттымат с поклоном взял протянутый Матоней нож, попробовал пальцем остроту лезвия и довольно зацокал языком.

Они расстались друзьями, вполне довольные друг другом. Только Олелька Гнус на обратном пути недоуменно посматривал на Матоню.

Тот ухмыльнулся:

— Что, думаешь — ножик самоеду под ребро — и золотишко наше? Ведь так?

Олелька кивнул.

— И я б раньше так сделал, — хрипло засмеялся Матоня. — А теперь поумнел. Смекай: золотой камень у него пока один, ну, может и не один, да мало. Но где-то ведь их и много есть. Вот за железо мы их и будем брать потихоньку.

— А как не станет железа?

— А как не станет — скажем, много ножей принесем, езжай за золотишком. Привезет — вот тогда самое время будет… ножичком.

Ничего не сказал на это Олелька Гнус, лишь восхищенно покачал головой да еще больше зауважал своего нового напарника. Нет, Игнат Греч тоже не дурак, но уж больно ганзейцам верен — видно, платят хорошо. Ну и пес с ним, пущай плывет себе в далекие страны, скатертью дорога.

День все убывал, хотя, казалось, куда уж меньше. Солнышко давно уже не показывалось, рассветало буквально на час, а затем снова наваливалась гнетущая тьма. Хорошо, холодов особых не было, иногда и оттепель, но это пока — самая-то зима, чай, еще впереди. Чтоб не сидеть без дела, в светлый час охотились. Снаряжали ватаги к морю — били моржей да нерп на берегу, благо водились они там во множестве. На сопках промышляли мелкую дичь, а как-то завалили и белого медведя-ошкуя, здоровенный медведюга попался, матерый — Герасим Людин с «Николая Угодника» его на рогатину взял. Опосля набрали плавника да нажарили на костре медвежатинки. У самой кормы «Николая Угодника» костер развели, чтоб ветер не задувал. Народ собрался — на медведя-то — мужики, девки да ребята. Кто-то гусли принес, кто-то на ложках наяривал. Пошла потеха — с песнями, плясками, прибаутками.

А на ворона-коня

Не пущает муж меня,

Потому как старый муж

На коня залезть не дюж!

Сам воевода-адмирал на веселье присутствовать изволил да выкушал чарку перевара, что выгнали еще к Покрову ушлые поморы-ушкуйники с коча «Маточкин Шар». Поздненько угомонились, да и то не все — как отправился отец Меркуш почивать, сгоношили парни молодых девок через костер прыгать. Кроме молодых еще и Евдокся пришла — разбитная вдовица, ну, той ясно чего хотелось. Так до утра и провозились, правда, поди разбери, когда тут утро — темень, хоть глаз коли.

— Эх, поздненько явились, дядько Матоня, — подходя к догорающему кострищу, с сожалением произнес Олелька Гнус. — И девки-то разошлись уже.

— Кто и разошелся, а кто и нет, — поднялась со снега пьяная баба — вдовица Евдокся. Потасканная, далеко не первой молодости, в расстегнутом полушубке, со следами былой красоты на испитом лице. — Что, не нравлюсь? — Она усмехнулась, разглядывая мужиков. — А так? — Евдокся распахнула шубу, под которой, кроме меховых штанов, ничего не было. Медленно, несмотря на холод, провела себя руками по животу, потеребила груди, облизнулась призывно.

— Ну, пойдем куда, ребята?

Оба — Матоня и молодой Олелька — разом кивнули. Они уже были изрядно навеселе, а после корчаги перевара и Баба Яга Еленой Прекрасной покажется.

— У нас на коче, в носовой каморе, нет посейчас никого, — возбужденно зашептал Олелько. — Все в избе ночуют.

Туда и пошли.

— Ну, заходи, — поднявшись на борт коча, кивнул Евдоксе Матоня. — Олелька, подождешь чуть?

— А чего ждать? — расхохоталась Евдокся. — Разве втроем тесно будет? Пошли уж вместе, али стесняешься?

Матоня лишь утробно заворчал.

Зайдя в каморку, вдовица скинула шубу и опустилась на узкий рундук, задирая вверх ноги. Олелька проворно сорвал с нее штаны, уступил место Матоне, сам же пристроился к вдовице сзади. Пахло перегаром и гнилью. Несмотря на холод — натопленная с утра печка давно выстыла — со всех троих крупными каплями стекал пот. Евдокся довольно стонала, извиваясь в объятиях двух нетерпеливых любовников, ну а те уж старались, как могли. Коч, правда, не трясся — надежно вмерз в землю.

Наконец, обессиленный, Матоня отвалился в сторону. Подтянув штаны, прислушался: за бортом уныло выл ветер. Хороший ветер. И костер хорошо горел рядом с «Николаем Угодником»… Рядом с «Николаем Угодником». А ведь «Николай Угодник» — самый вместительный коч. Его потеря была бы весьма ощутимой… И главное, делать-то ничего не надо — плеснуть на корму коча нерпичий жир да поднести головешку. Враз запылает! А потом и искать никого не будут — ясно, от костра загорелось.

Возбужденный от новой идеи, не менее чем от Евдокси, Матоня осторожно перебрался через спящую в обнимку парочку. Скрипнул люк.

Проснувшаяся вдовица приоткрыла правый глаз. Голова трещала — что значит перевар! — хотелось еще. И выпить, и секса. Выпить, по здравому размышлению, хотелось больше. Потому и не стала Евдокся будить красивого молодого парня с красным лицом, а, быстро одевшись, последовала за бородатым. Ну куда он ночью поперся? Либо помочиться, либо — ясно куда — к мужикам за переваром. Да вон он, у кострища уже. Крикнуть, чтоб подождал? Пес с ним, и так нагнать можно. Любвеобильная вдовица ускорила шаг.

Дул восточный ветер, пронизывающий, противный и злой. Валил мокрый снег пополам с дождем. Сквозь разрывы туч иногда светил-серебрился месяц. Эх, не погас бы костер раньше времени. Нет, вон угли-то тлеют еще. Рядом с костром чернела широкая корма «Николая Угодника».

Пошатываясь от выпитого, Матоня плеснул на мокрые доски нерпичий жир, поднес головешку… Миг — и дерево вспыхнуло, объятое пламенем.

— Ты что же это творишь-то, аспид? — услышал вдруг он у себя за спиной пьяный женский голос.

Обернулся, узнавая Евдоксю, нехорошо ухмыляясь, подошел ближе… и быстрым движением руки свернул вдовице шею.