Ученица чародея - Галина Манукян Страница 19

Я, наконец, не выдержала и попыталась встать, чтобы увидеть, кто это был. Ноги болели и не слушались, но я – упрямая. Опираясь то на стул, то о стену, то о кровать, я переползла к окну и в изнеможении уселась на деревянную крышку низкого бюро. Выглянула в окно. Вместо Себастьена, выбивающего матрасы и подушки, у кряжистой груши топтался Этьен. Рубаха местами вылезла из штанов. Ни шляпы, ни сюртука. Лица не видно, лишь волосы мокрые, взъерошенные. Этьен колотил кулаками по напоминающему свёрток, плотному тюку, подвешенному на ветке. Опять и опять. Яростно, словно хотел выместить всё, что скопилось внутри.

Теперь я понимала, почему почувствовала такую нечеловеческую ненависть Этьена не только ко всем, но и к самому себе в момент, когда забирала его боли. И слова лекарского сына, брошенные в сердцах, обрели смысл, хоть и не стали от того слаще.

Немудрено ненавидеть весь мир, когда первая любовь обернулась смертью. Немудрено ненавидеть меня за то, что исцелила от физической боли, ведь та уменьшает душевную. Я наблюдала за Этьеном, отчасти чувствуя вину за то, что из-за меня ему приходится находиться в этих стенах. Возможно, именно этого и хотел лекарь. Вынудить сына остаться. Больного или здорового. Любыми способами.

Этьен завязал повисшие мокрыми сосульками волосы в хвост и с остервенением принялся опять колошматить тюк. Не только руками. Коленями. Пнул носком сапога с разбегу. Тяжелый тюк отлетел, но Этьен ловко отскочил и всадил с силой кулак в безмолвную тряпичную массу.

Я коснулась пальцами пятна на груди. Оно еще саднило. Этьенов шрам отдавал мне должное. А если бы я всё знала, поступила бы иначе? Кто угадает… Да и стоит ли гадать: что сделано, то сделано. Обратно не вернёшь. Я в своей нынешней слабости только и годна была на то, чтобы сидеть у окна и смотреть на бьющегося в отчаянии парня.

* * *

С упоением, с каким доносят головокружительные сплетни и делятся страшными секретами, Моник рассказала о девушке, что жила в этой комнатке. О мадемуазель Жюли. Миловидной, веселой, моего роста и склада. Она была гувернанткой дочерям мсьё Годфруа, четырнадцати и пяти лет.

Говорят, Этьен сначала просто переглядывался с ней за обедом и ужином. Ни с того, ни с сего начал усердно играть и заниматься с сёстрами, когда те были на попечении гувернантки. А потом вроде видели Этьена и мадемуазель Жюли, целующихся в тени сада, а соседи – гуляющих в выходные в лесочке за городом. Видели, как пылкий юноша спускался из ее комнатки в такой час, когда незамужним девушкам давно пора спать. Этьен будто бы даже обмолвился с другом о женитьбе, несмотря на предостережения и недовольство отца.

А мсьё Годфруа имел в виду совсем другое – он тоже не остался равнодушным к гувернантке. Лекарь, как, хихикая, доложила мне Моник, мало к какой симпатичной юбке оказывался равнодушным. Да и к не слишком симпатичной тоже. К большой печали мадам Годфруа, матери Этьена. Да-да, она тоже здесь жила. Ещё недавно.

Скандал разразился в начале весны, как раз после Марди Гра. В первые дни Великого поста Этьен вошёл в кабинет отца и застал того со спущенными штанами. Он навис над мадемуазель Жюли, задрав ей юбку. Стол под ними ходил ходуном. А мадемуазель совсем и не отбивалась.

Говорят, в Этьена будто демон вселился. Он швырял мебель и крушил всё вокруг, не разбирая. Дело дошло до рукоприкладства. На шум прибежала мадам Годфруа. И вцепилась в волосы гувернантке. Всё кончилось плохо: Этьена скрутили конюх и привратник и усадили в подвал. Когда его выпустили оттуда на следующий день, гувернантка исчезла. А другой ночью мадам Годфруа, которой тоже досталось от лекаря, тайком забрала дочерей, опустошила потайную кубышку супруга, где хранилось немало, и скрылась в неизвестном направлении. До сих пор не удалось их отыскать. История вообще неслыханная – весь городок шумел и перемывал косточки семейству. Упорно шептались, что Этьен мог знать, куда и как убежала его мать. Но он никому ничего не говорил. Тем более отцу.

Этьен поселился у товарища и долго разыскивал неверную возлюбленную, пока ниже по реке не всплыла утопленница. Будто бы в раздувшемся, синюшном теле с выпученными глазами, объеденном раками и покрытом тиной, люди признали пропавшую гувернантку. Кто-то говаривал, что она сама не снесла позора, кто-то – что лекарский сын, помешавшись, убил её из мести. Судачили, что благодаря связям лекаря и влиятельным знакомствам, причастность Этьена королевские дознаватели расследовать не стали. Но с тех пор сына мсьё Годфруа было не узнать: он рассорился со всеми, пил и дебоширил, дрался с кем ни попадя, и время от времени заявлялся в дом к отцу в поиске новых скандалов.

* * *

Я закрыла глаза, устав смотреть на битву Этьена с собственным призраком. И вдруг звук ударов прекратился. Я нехотя взглянула в темнеющий двор. Фигура в белой рубахе оперлась о ствол дерева и опустилась на траву. В сгустившейся синеве наступающей ночи лица уже было не разглядеть – только светлое пятно выделялось среди сумеречных теней.

Мне было грустно и даже немного стыдно непонятно отчего – ведь совсем не я стала виной его бед. Одному Богу известно, о чём он думал сейчас, под корявыми ветками – о предательстве, о низости? Обвинял меня в том, что заперт здесь, или проклинал отца?

А может, вспоминал, как держал в объятиях погибшую девушку. Что она ему обещала? И что сделала? Как так можно?! Даже не верилось, что так бывает… Хотя чего тут рассуждать? Моя собственная матушка недалеко ушла.

А что думал мсьё Годфруа? Умный, как сказала Моник. – Я фыркнула в негодовании. – Да уж, умный. Потерял семью, сына и остался со своими грехами. Причем я наверняка знаю не всё. Права была Софи: доверять надо только себе. И то через раз.

Я вздохнула: даже удивительно, почему Этьен согласился остаться дома после всего, что я узнала. Ведь, по сути, какое ему дело до меня? А вдруг он винит себя в смерти Жюли или виноват на самом деле? Может, это он утопил её и не хочет убить кого-то ещё? Или наоборот? Мне не узнать этого. Я не умею читать мысли.

В первом этаже напротив груши появилось пятнышко света, ещё одно и ещё. Больше. Ярче. И в расползающемся от светильников жёлтом свете, ворвавшемся в темноту сада, я увидела глаза Этьена, впившиеся в меня. Он смотрел так, будто видел во мне привидение той самой мадемуазель Жюли. Со страхом, жадностью, страстью. Эти глаза были почти безумны. Нет, совсем безумны.

Я задрожала, чувствуя опасность, но и сама не могла отвести взгляда. Мы смотрели, молча, друг на друга. Минуту, другую, третью. И вдруг Этьен сорвался с места и побежал к дому.

Сверчок завел ночные песни, а я принялась судорожно соображать: остаться возле окна или вернуться в постель? Или попробовать все же встать с гордым видом? А вдруг растянусь где-нибудь между полом и кроватью – с моими ногами станется. Святые угодники, то-то будет зрелище! Зато Этьену удобно, если соберётся меня придушить.

Нет уж, буду сидеть, где сижу. В окно хоть покричать можно, если что. Голос у меня, кстати, громкий – однажды, когда в покои аббатисы влез воришка, я завопила так, что стекла затряслись. Истинный крест. Вроде дед моего отца командовал кавалерией, оттого и я… Ну, да ладно, не к неизвестному прадеду бежит сейчас ополоумевший красавец. Хотя кто сказал, что он бросился ко мне? Может, пить захотелось или папеньке в лоб врезать – что даром по тюку бить, никакого удовольствия…