Божественный театр - Инна Шаргородская Страница 2

Глядеть особо оказалось не на что, если не считать кошек, которые вскоре собрались со всей деревни и поселились вокруг Игнатова дома, позабыв прежних хозяев.

Странный цветок засох в два дня, как ни поливал его Тришка. Погоревав, парень посадил в горшок бальзаминовый росточек, и тот через малое время разросся с небывалой пышностью.

С той поры удача стала прямо-таки преследовать старого знахаря и его ученика. Недели не прошло, как случилось Игнату Бороде пользовать столичного барина, а тот возьми да исцелись чуть ли не от одного наложения рук. Начали тогда из города Санкт-Петербурга и другие знатные господа приезжать в деревню Теребеньково. Все они тоже чудесно исцелялись и щедро лекаря деньгами осыпали. А один добрый господин так был рад своему выздоровлению, что от него даже и помощнику знахаря великое счастье перепало. Тришка ведь был не родня Игнату, а сирота, и крепостной к тому же. Господин же этот взял да и выкупил его у теребеньковского барина, и вольную дал, наказав при том быть у знахаря заместо сына и учиться как следует святому лекарскому искусству…

В общем, хорошо зажили. Грех было жаловаться. Ели сытно, Тришку приодели – девки на него заглядываться начали. И хотя тосковала по-прежнему Тришкина душа по далеким странам, все же понимал он, что прежде надо и впрямь делу выучиться, да и старика Игната, ставшего ему теперь отцом, тоже бросать не след. Ничего… жизнь впереди, все успеется.

По прошествии года стало казаться, однако, что Тришка вскоре вновь осиротеет и желанную свободу получит куда как раньше чаемого. Игнат сам начал прихварывать, сох прямо на глазах, и собственное уменье старику нисколько не помогало. Все чаще он леживал среди бела дня, сделался раздражительным, из-за всякого пустяка ворчал часами, и однажды вдруг Тришке и скажи:

– Выбрось ты этот горшок! – (А тот, с кустом бальзаминовым, так и стоял у него в горнице на окошке). – Видеть не могу, с души воротит.

Удивился Тришка, но унес его к себе в каморку. Ненадолго, правда, – назавтра же забрел туда за чем-то Игнат и опять осерчал.

– Я же сказал – выбрось! Чтобы и духу в доме не осталось!

До слез было жалко пареньку горшка – ведь тот служил памятью о прекрасных видениях, навеянных сон-травой, и царстве дивного света, при одной мысли о котором у Тришки все еще захватывало дух, – но ослушаться старика он не смел. И, подумав немного, снес горшок с бальзаминовым кустом в подарок Наденьке, зазнобе своей.

Наденька от него любому подарку была рада.

В тот же вечер, сидя у окна, поглаживала она ласково пышные листы бальзаминовые и, глядя на ясный месяц, мечтала о том, как разбогатеет вдруг Тришка, выкупит и ее у барина, и поженятся они. И заживут ладком… и подарит ей Тришка шаль… ох, и шаль… такую, как у барышни теребеньковской, – белую что снег, алыми цветами-маками расписанную, из дорогой камчатной ткани, да с кистями-бахромой!

Мысленно она уже плыла в той шали по деревне лебедем, и подружки кругом от зависти чахли, когда окликнула Надюшу маменька и велела спать ложиться. Очнулась девушка от сладких грез и увидела, что оглаживает, будто кошку, шаль белоснежную, маками расписанную. Подарок Тришкин… Еще слаще сделалось у Наденьки на сердце. Улыбнулась она, прижала шаль к груди, да так, с обновкой в обнимку, и спать улеглась.

Через день увидал ее Тришка в этой шали.

– Откуда такая красота?

– А то не знаешь? – кокетливо отвечала Наденька.

Слово за слово, и понял изумленный Тришка, что никакого горшка с бальзамином Наденька его не помнит. Шаль он ей подарил, да и все тут!..

Поразмыслив, настаивать на своем знахарский ученик не стал. Оно, конечно, казалось весьма странным, чтобы горшок мог в шаль обратиться, однако Тришка на самом деле и прежде был уверен, что в чудесном предмете из иного мира должна таиться сила превеликая. И хотя Игнату Бороде о том не говорил, но про себя думал частенько, что удачу им со стариком не иначе как горшок принес.

«Отвернется теперь, поди, от нас удача-то», – решил он огорченно.

Ну да ладно… пусть Надюше повезет!

Так оно и случилось.

Только вот не к Тришкиной радости…

Расцвела вдруг Наденька – словно нежный розовый бутон лепестки развернул. И месяца не прошло, как посватался к ней – ни больше, ни меньше – управляющий всеми делами теребеньковского барина. Человек он был хотя и не вольный, а все же изрядной властью наделенный и зажиточный, не чета нищим крестьянам. Собою видный, совсем не старый еще… Для порядку Надюша поплакала, с Тришенькой своим прощаясь, шаль его вечно носить обещалась, но замуж тем не менее пошла с охотою.

Далее же события разворачивались так – старый знахарь благополучно выздоровел. Кошки со всей деревни, что прежде им с Тришкой проходу не давали, поселились теперь возле дома управляющего, и как их оттуда ни гоняли, толку не было. А через год или около того начала прихварывать Наденька, мужняя жена… И сколь ни пользовал ее Игнат Борода, целитель, известный даже и в самом стольном граде Петербурге, но травы его отчего-то ничуть не помогали.

Все это время Наденька носила, как и обещала, Тришкину шаль. Каждый день.

Но однажды увидал ее знахарский ученик в простом голубом платке на плечах. Раз так встретил, другой. На третий – набрался храбрости, подошел и спросил, пряча взгляд, отчего она перестала носить его подарок. И призналась Наденька, тоже глаза потупив, что потеряла шаль. Забыла, мол, на Заречном лугу, жарко было, вот и сняла… а потом спохватилась, кинулась искать, да уже не нашла.

– Цыгане, поди, подобрали. Коли помнишь, сразу после Троицы табор проезжал, – грустно сказала она. – Не серчай, Тришенька, и прощай, родимый. Нехорошо нам с тобою долго разговаривать – на виду-то у всех…

Так и сгинул – то ли с табором цыганским, то ли нет – всякий след расчудесного горшка.

Но тогда знахарский ученик Тришка больше о другом горевал. О потерянной навеки любви своей.

Хорошо хоть, недолго Надюша хворала и в конце концов все же поправилась…

* * *

Прошло с той поры сорок лет.

Давно не стало в живых старого Игната Бороды. Уже и самого Трифона Петровича Русакова начали старым называть.

Почти все мечты его сбылись – и по свету он поездил, и приключения славные имел, и знаний изрядных набрался. Ни женой вот только, ни детьми не обзавелся. Нагулявшись же, осел в Петербурге, где и зажил спокойно, занимаясь врачеванием. Лечил травами, как покойный его учитель, езживая собирать их обычно в Теребеньково, родимую вотчину.

Довелось ему как-то купчиху лечить. Та была уже в немалых летах, число коих усердно преуменьшала, при том скупа, сварлива и капризна – чисто черт в юбке. В кровати она леживала, окруженная десятком кошек всех видов и мастей, которых единственно и ласкала, остальных же своих домашних гоняя нещадно. Что за хвороба ее томила, Трифон Петрович, несмотря на все свои знания, понять не мог и охотно объяснил бы сей недуг обыкновенной бабской блажью, когда бы не сохла купчиха день ото дня прямо на глазах.