Гаэльская волчица - Анри Лёвенбрюк Страница 2

Здесь не привечали ничейных детей, полагая, что для маленьких оборванцев дом и под мостом. Там Алеа часто и отдыхала, глядя на блестящие влажные камни, ограждающие берега. В Саратее было запрещено бродяжничать, здесь для всех найдется работа — во всяком случае, так утверждали старейшины, торговцы и местные кумушки. Матери и бабки заставляли своих отпрысков отворачиваться, когда мимо них лихо и независимо проходила растрепанная Алеа: «Девчонка наверняка замышляет какую-то каверзу!» Все саратейцы жаловались на побирушек, но мало кто давал Алее работу — да она и не жаждала трудиться. Девочка почти научилась никому не завидовать, потому что в глубине души знала: она — не такая, как все! Алеа чувствовала себя счастливой только на воле: вечерами, убегая от всех, она называла себя Дочерью Земли, а ветер, песок, деревья, небо и зверей — своими единственными друзьями. Назвавшись Дочерью Земли, Алеа требовала от других ребятишек называть ее только так.

Никто не знал Саратею лучше ее, никто не умел так ловко прятаться на узких улочках, в старых колодцах, садиках, сараях и заброшенных складах, никто не скрывался проворнее темной ночью в лабиринте переулков, — даже уличные мальчишки, которыми она верховодила. Алеа научилась выживать, несмотря на одиночество, — а это главное. Алеа умела драться — ей часто приходилось вступать в схватку с другими беспризорниками, она умела быстро бегать, спать под открытым небом и довольствоваться тем, что каждый день посылает судьба. Конечно, порой у девочки заводились приятели, а иной раз находились добросердечные саратейцы, что делились с ней чем могли, но такое случалось редко: в Саратее жили бедно.

Так что Алеа скиталась сама по себе, околачиваясь по большей части на западной окраине Саратеи, у рынка: там всегда толпился народ и никому не было до нее дела. Иногда торговцы давали ей работу — она разгружала тележки и помогала раскладывать товар на прилавке — и платили за помощь монетку-другую. Денег хватало ненадолго, и девочке приходилось придумывать что-нибудь еще. Она уходила в поле или в лес и собирала на продажу ягоды, грибы и даже цветы — никто лучше ее не умел делать букеты. Кое-кто из саратейцев это покупал, а добряк-трактирщик, хозяин «Гуся и Жаровни», платил ей даже больше, чем она просила. Жизнь сразу налаживалась, и гордая собой Алеа отправлялась в лавку за едой.

Зимой все менялось. В холодную пору девочке иной раз приходилось воровать еду или прибиваться на время к ватагам бродяг — от них иногда перепадал кусок-другой. Но бродяги уходили дальше, и Алеа снова оставалась одна.

Девочка всегда была одна. Сколько она себя помнила, ей было ведомо лишь одиночество на улицах Саратеи. Как она сюда попала? Если кто и мог ответить на этот вопрос, то уж никак не жители этого захолустного селения, пекущиеся лишь о собственном благе! Были ли у нее родители? А если нет, кто оставил ее здесь и в каком возрасте? Алеа предпочитала не искать ответы на горестные вопросы. Она… забыла.

Но сегодня вопросы вернулись, нахлынув на нее водопадом. Словно слезы и эта странная боль в животе внезапно разбудили девочку. Казалось, чей-то голос звучит у нее в голове: «Алеа! Беги! Пришла пора измениться!»

Алеа пообещала себе, что если найдет под песком сокровище и наконец разбогатеет, то вернется в Саратею — в последний раз! — и отомстит всем, кто гнал ее, как жалкую побирушку. Она досыта наестся за одним столом с самыми богатыми саратейцами, а потом отправится в Провиденцию, столицу королевства, и заживет там, как благородная дама.

Но первым делом она посчитается с Альмаром, жирным саратейским мясником. Он поймал Алею сегодня утром, когда она попыталась стащить пару жалких кусочков мяса, — сперва затаился за соседним прилавком, а потом ринулся на девочку, как коршун на добычу. Несчастная Алеа, успевшая спрятать еду под сорочку, не ожидала нападения и растянулась ничком на земле. Зеваки улюлюкали и смеялись. Мясник отнял украденное и рявкнул:

— А ну убирайся — не то в другой раз я отдам тебя страже!

Когда Алеа попыталась подняться, кто-то кинул в нее яблоком, оно больно ударило девочку по спине, так что она вскрикнула от боли.

Пример оказался заразительным; другие торговцы принялись закидывать Алею овощами и фруктами. Девочка бросилась бежать, прикрывая голову, и остановилась только в ландах, где без сил упала на песок, заливаясь слезами обиды и отчаяния.

Обычно Алеа почти сразу забывала о своих злосчастьях и в другой раз сглотнула бы слезы, плюнула на угрозы мясника и даже не подумала бы убегать из селения. Сколько раз она попадалась на воровстве, как часто ее прилюдно унижали! Алеа давно привыкла к жестокости саратейцев и научилась замыкаться в себе, как черепаха в своем панцире.

Но сегодня броня не выдержала. Алеа не понимала, что с ней, но на этот раз ей сделалось не по себе, — так что лучше было убежать в ланды и побыть в одиночестве. Сегодня девочка ощущала себя слабой, уязвимой и ужасно усталой. Ей больше не хотелось бороться, словно она к тринадцати годам исчерпала весь запас воли и терпения и тонкая ниточка ее непутевой жизни внезапно оборвалась. Не нужна ей такая жизнь, кончились силы…

Алеа вздохнула и принялась раскапывать песок, решив все-таки выяснить, что он скрывает.

В те времена ночи были совсем другими. Если бы вы улеглись на вершине вот этого холма, то услышали бы все, что сегодня умолкло или стало неразличимым за шумом и грохотом, сотворенным людьми. А тогда в ночи пел ветер, он то свистел, то стихал на мгновение, шелестела листва, в кронах деревьев попискивали птицы, щелкали и скрипели неутомимые цикады. Тихонько, как заговорщики, перешептывались лютены — духи деревьев, и все эти звуки сливались в тихую колыбельную, рождавшуюся в сердце леса.

Имала спала в своем логове, свернувшись калачиком, и слышала сквозь сон, как уходят на ночную охоту самцы, в животе у нее то и дело шевелились волчата, как будто им не терпелось покинуть наконец материнское лоно.

Таймо медленно подошел и ласково потерся об нее плечом, прощаясь перед охотой. Он хотел показать, что понимает ее тревогу и усталость и скоро принесет ей вкусной еды. Но Имала, повинуясь материнскому инстинкту, заворчала, исподлобья посмотрев ему вслед. Она никогда еще не рожала, но почему-то знала, что будет очень больно, а потом понадобится много терпения и сил, чтобы малыши выжили. Возможно, в памяти волчицы жил опыт ее собственной матери, и он говорил: сейчас ей следует поспать.

Поздно ночью где-то далеко послышался вой другой молодой волчицы, и Имала успокоилась. Ее убаюкивало это нежное пение: звуки то взлетали вверх, то падали вниз, голос звучал призывно и сильно. Имала и раньше слышала эту волчицу: они никогда не встречались, но ее ночная песня успокаивала и убаюкивала.

А в это время Таймо и его серые братья в самой глубине леса уже подбирались к оленю, отбившемуся от стада. Таймо медленно и бесшумно полз на брюхе, то и дело замирая в такт ночным шорохам чащи. Из его пасти текла слюна, от голода и возбуждения бока ходили ходуном, вздрагивало брюхо. Другие волки неслышно заходили справа и слева, чтобы окружить добычу, но олень что-то почуял и замер на месте, подняв голову. Уши уловили чужой посторонний шорох, чуткий нос — опасный запах, и олень кинулся вскачь, ища спасения в темноте среди деревьев. Охота началась.