Лунные Всадницы - Тереза Томлинсон Страница 2

С самого своего рождения Исатис принадлежала Мирине и только ей. Однажды холодным весенним утром Мирина забрела в сторону от шатров — ей в ту пору только пять зим исполнилось — и увидела отца: тот озабоченно склонился над своей любимой кобылой по кличке Полночь. Кобыла была в тягости, последние дни дохаживала, а теперь вот ушла от табуна подальше и прилегла под тенистой оливой в дальнем конце лагеря.

Полночь лежала совсем неподвижно, на губах ее выступила пена. Высунутый язык посерел, раздутый живот увлажнился холодным потом. Мирина, даром, что еще совсем дитя, сразу поняла: с кобылой что-то не так.

Отец в отчаянии обернулся к девочке: до взрослых-то было не докричаться. «Держись-ка, — велел он, вкладывая в детские ручки тонкую черную ножонку, что высовывалась из туго растянутого отверстия между могучими бедрами Полночи. — Держи крепче и тяни — но только осторожно».

Сама еще кроха, Мирина взялась за ножку с миниатюрным, безупречной формы копытцем и потянула на себя, как велел отец, Абен же между тем пытался высвободить жеребенка, что с таким трудом рождался на свет. И вдруг махонькое, наполовину покрытое влажной пленочкой, но совсем настоящее тонконогое существо выскользнуло в руки девочки.

— Молодец, дочка! — похвалил ее отец. — Если жеребенок выживет — он твой.

И жеребенок, и Полночь выжили, и Мирина с тех пор нарадоваться не могла на иссиня-черную кобылку. А вот теперь Исатис девятый год пошел, но девушка по-прежнему предпочитала свою любимицу всем прочим лошадям.

* * *

С утра мазагарди снялись с лагеря, весь день скакали, не останавливаясь, и уже в густых сумерках, когда в небесах зажглась вечерняя звезда, вновь разбили лагерь у темно-синих вод озера Кус.

А на следующий день Мирина уже сидела перед входом в шатер в ярком свете полуденного солнца, стараясь не шевелиться, в то время как Хати накалывала ей на коже рисунок острой костяной иголкой.

— Не чешись! — резко одернула Гюль, шлепая дочь по руке, едва та потянулась к серебряному кольцу в носу, что вставили семью днями раньше.

— Зудит, точно скорпионий укус, — пожаловалась Мирина, — а теперь еще и это…

— Сиди смирно! И глаза закрой! — предостерегла Хати. — Чем больше ерзаешь, тем больнее будет! Зажмурься… и представь себя животным!

Мирина крепко зажмурилась, затем медленно расправила плечи, стараясь расслабить сведенные мускулы и вообразить себя каким-нибудь зверем. Надо убедить себя, будто она неспешно ползет себе сквозь траву на животе, скользя из стороны в сторону, а теплый ветерок задувает ей в глаза. Глядишь, и получится — если и впрямь расслабиться, отрешиться от мыслей и отослать их далеко прочь от острых уколов иглы.

По части рисования картинок на теле Хати не знала себе равных: работала она споро, втирала сажу, смешанную с соками трав, в наколотую кожу — и проступал четкий рисунок, штрих за штрихом. Всех юных девушек, предназначенных в Лунные Всадницы, украшали такими татуировками: трудиться над ними начинали, едва девочке исполнялось восемь лет от роду. Последние пять лет Хати каждую весну добавляла к стремительно растущей коллекции Мирины очередную картинку. На каждой ступне красовался застывший в прыжке иссиня-черный олень с витыми рогами: он одаривал девушку звериной гибкостью и грацией. По плечам дождем струились цветы и листья, спускаясь на предплечья: они символизировали живую силу растения. На скулах было вытатуировано по острому наконечнику стрелы, говорящему о скрытой силе — предостережение тому, кто непрошеным подойдет слишком близко. Щеки и предплечья самой Хати украшали скорпионы, хотя краски давно поблекли и с трудом просматривались под морщинами. На щеках у Гюль цвели розы, в честь которых она и получила свое имя: нежный символ замечательно подходил к ее мягкому, ласковому нраву.

А теперь вот, в этот теплый солнечный день, Мирину украшали последней и самой важной из татуировок: на правом предплечье постепенно возникал ее собственный избранный символ.

— Почти готово, — успокоила Гюль, заглядывая матери через плечо. — Пойду схожу за молоком. Знак подобран в самый раз: вылитая ты, Мирина.

Наконец Хати отложила иголку и приняла из рук Гюль небольшую чашу с драгоценным кобыльим молоком, смешанным с медом. Благоговейно отлила немного на землю, в жертву богам, и передала чашу Мирине.

По-прежнему не открывая глаз, Мирина с облегчением отхлебнула теплый, пряный напиток. Острая боль осталась в прошлом, татуировка обрела форму.

Чашу у девушки забрали, и Гюль с Хати, одна за другой, брали покрасневшую ладошку Мирины, ласково целовали ее и прикладывали к щекам.

— Пусть магия знаков одарит тебя силой и грацией самих образов, — шептали они.

— Открой глаза, — приказала Хати.

Мирина опасливо открыла глаза, скользнула взглядом по руке. Кожа покраснела и припухла, но рисунок просматривался ясно и четко. Вниз по ее предплечью, извиваясь, ползла змея: изукрашенная головка покоилась на большом пальце девушки, а изогнутый хвост доходил до локтя.

— Спасибо, бабушка, — тихо проговорила Мирина. — Думается, это и вправду я!

Внезапно Гюль затаила дыхание и указала куда-то за их спины, на груду камней.

— Что такое? — не поняла Хати.

Гюль, разом утратив дар речи, по-прежнему указывала пальцем в ту сторону.

Мирина обернулась к камням — ах, вот в чем дело! Крохотная золотисто-коричневая гадюка, извиваясь, выползла на солнце — и скользнула к самым ее ногам.

Все три женщины на мгновение застыли недвижно, затем Хати молниеносно схватила палку и занесла ее над головой.

— Не бей! — шепнула Мирина. — Она не причинит мне вреда.

Змейка замерла, изогнувшись, приподнялась над землей, поглядела прямо в глаза Мирине, затем грациозно пригнула головку — и повернула прочь.

Рассмеявшись, Хати опустила палку.

— Да нет, конечно же, тебя-то она не тронет! Другое дело, посчитает ли она нас за друзей юной сестрицы-змеи?

Неуловимо-текучим движением гадюка скрылась в тени камней.

Гюль облегченно выдохнула.

— Это знамение? Да наверняка! Вот только что оно значит?

— Не знаю. — Хати широко улыбнулась. — Но непременно что-то хорошее. Уж здесь вы мне поверьте.

Луна постепенно прибывала и, наконец, вновь пошла на убыль, а мазагарди всё еще жили у озера Кус. Припухлость на руке Мирины спала, боль ушла, и змея-символ выглядела совсем как живая. Много толковали о троянском царе Приаме: тот всякий год приезжал на сход племен покупать лошадей.

— Говорят, Приам сказочно разбогател, — рассказывала Гюль Абену. — Царь взимает пошлину со всех торговых судов, что идут через Геллеспонт, а с ахейцев дерет вдвое против того, что требует с племен и союзников-хеттов.