Кудесница для князя - Елена Счастная Страница 20

Таскув едва руками не всплеснула. Мало бед, ещё и Смилан на себя гнев вогульских духов навлечь пожелал. Оно, конечно, доподлинно не известно, как нарушение запрета на чужеземце скажется, а все равно боязно. Если духов разозлить, им, верно, всё равно, кому навредить: вогулу или муромчанину. Она снова со всех скудных сил толкнула Унху, не находя слов, чтобы обругать его. И Смилану бы всыпать, но какое уж она на это право имеет?

Унху вдруг рассмеялся и сгреб её в охапку, повалил на войлок, не давая двинуться.

– Не боюсь я духов. Даже им меня с тобой не разлучить!

Таскув откинула голову, принимая жадные поцелуи, обхватила его за шею руками, чувствуя, как отступает немощь. Завтра, верно, и вовсе ничего о том не напомнит. И вдруг блеснуло на запястьи тяжелое обручье, заляпанное в крови. Словно окатило с головы до ног холодной водой. Что ж она забавляется тут, когда обоим мужам помочь надо!

Еле-еле она вывернулась из рук Унху, остановила, когда тот попытался снова её пленить. И сказала серьёзно, так, что у охотника сразу отпало желание шутковать:

– Пойди сруби мне толстую пихтовую ветку. Обереги буду вам делать.

Он кивнул молча и вышел из палатки. А Таскув посидела немного, слушая гомон мужей снаружи. Ты ж смотри, как за неё испугались, что даже тому, чтобы Унху с ней наедине побыл, никто препятствовать не стал. Сейчас тоже навещать не торопился. И вездесущая Эви не примчалась тотчас же.

Охотник скоро вернулся, отдал аккуратно обрезанную, ещё сочащуюся смолой пихтовую ветвь. От живительного хвойного запаха совсем прояснело в голове. Таскув достала из стоящего рядом с лежанкой тучана свой нож и принялась за дело. Унху понаблюдал за ней немного, а затем тихо ушёл, чтобы не мешать. Для изготовления оберега сосредоточение нужно, в него мысли и душу свою вкладываешь. Таскув шептала обращения к богам, чтобы не злились, не обращали гнев на тех, кто так неразумно нарушил их уединение. Ведь то было сделано во благо.

Обереги вышли справными. Темнели на них теперь росчерки охранных знаков, способных отогнать зло. А помогут ли, там видно станет, только бы ничего плохого ни с Унху, ни со Смиланом не случилось.

Таскув продела в обереги ровдужные шнурки и вышла наружу.

Солнце тонуло за окоёмом, бросая последние лучи между елей у самой земли. Вот и день минул, пока она в забытьи валялась. Мужи готовились спать, вокруг было спокойно: знать Унху рассказал о том, что Таскув очнулась. Но стоило ей появиться, как все обратили на неё взгляды. Эви выглянула из другой палатки, словно  почувствовала, но Таскув остановила её жестом: не сейчас.

Взглядом она попыталась найти Унху, но того на виду не оказалось. А вот Смилана она заметила сразу. Тот нёс за спиной к огню огромную вязанку веток. Свалил их в кучу и присел рядом – чуть дух перевести.

Таскув подошла и встала возле, чувствуя досадную робость. Сын воеводы взглянул на неё и поднялся, улыбнувшись совсем так, как раньше, ещё до того, как пошатнулось его к ней доверие.

– Рад видеть тебя в здравии,пташка.

Кольнуло на миг внутри раздражение: снова за старое! Хотя чего злиться, ведь тоже в беде её не бросил, себя не пожалел.

– Спасибо, Смилан, что за мной пойти решил, Унху одного не пустил.

Воин усмехнулся вдруг нерадостно, словно какая-то мысль его опечалила. Странно всё же. Вроде, в свете что он порой изучал, купаться можно. А иногда словно туча набегает – и в этот миг узнать хочется, что его тревожит.

Перво-наперво Таскув сняла обручье, которое болталось на запястьи и нещадно натирало кожу. Смилан удивлённо оглядел пятна крови на нём, но ничего спрашивать не стал.

– Вот, – проговорила Таскув тихо. – Я попыталась сделать всё, что могла. Теперь мы должны успеть, – и добавила, протягивая оберег: – А это надень, чтобы духи наши за появление в ялпынг-маа тебя не наказали.

Воин принял амулет на ладонь, повертел, разглядывая.

– Да что мне будет? – усмехнулся снова.

– Надень. Мне так спокойнее.

Смилан посмотрел ей в глаза совсем иначе: не насмешливо, не с любопытством, словно мальчишка, встретивший нечто неведомое. А с благодарностью и теплом. Таскув вздрогнула, когда он взял её за руку и сжал легонько. Маленький кулачок поместился в широкой воинской ладони почти целиком. И от этого окутало с ног до головы необычайно ясным чувством защищённости.

– Стало быть, и тебе спасибо, – Смилан спешно отпустил её, глянув поверх плеча.

Таскув вдохнула: совсем позабыла от прикосновения воеводова сына,  что воздух ей нужен – и обернулась. К ним шёл Унху. И по лицу его сразу стало понятно: всё заметил, ни единого движения или жеста не ускользнуло от зоркого взгляда охотника. Он встал рядом и вперился в Смилана так, что со стороны не сразу поймёшь, что ростом его ниже на хорошую пядь.

Воин, не сводя с него ответного едкого взгляда, неспешно надел на шею  оберег. Ещё и ладонью по нему чуть хлопнул. Унху шумно втянул носом воздух, удерживая рвущиеся с губ слова. Но в чём он мог упрекнуть Смилана, если и хотел? Пустая ревность лишь станет поводом тому над ним посмеяться. Охотник, видно, это понимал, а потому нашёл в себе силы промолчать, лишь Таскув за руку взял: присвоил.

Сын воеводы покачал головой, развернулся и пошёл прочь. И муторно стало на душе. Вроде, и не сказали друг другу ничего, а словно подрались в кровь.

[1] Ялпынг-маа (вогульс.) – священная земля.

Вогульский паул поутру ещё спал. Лунег оглядел его с высоты холма: маленький, всего в несколько десятков избушек. Деревни зырян нынче уже разрослись поболе, и дороги в некоторые западные города из них уже пробиты. А тут – тишина затерянного среди бескрайних лесов селения. Словно не дома там раскиданы, а камни, осыпавшиеся с горы. Встающее солнце сквозь дымку, что становилась всё плотнее, ещё освещало покрытые берестой крыши, но с севера надвигалась сизая туча. Снова будет дождь.

Лунег махнул рукой, приказывая воинам ехать за ним. Они спустились в долину и, тревожа стуком копыт здешних собак, промчались между домов до того, где жили отец и мать Таскув. Сегодня он спросит руки их дочери по-доброму последний раз. А там пусть пеняют на себя.

Он спешился – боль от удара ног о землю отдалась под рёбрами, вонзилась в спину. Вдох застрял в горле, не достигнув лёгких. Лунег чуть постоял, согнувшись, пока всё не утихло: теперь недуг напоминает о себе всё чаще. Время уходит. Его всегда мало.

Он жестом остановил младшего брата Ратега, который, видно, хотел справиться о том, как шаман себя чувствует, и направился к дому. На заднем дворе захлебывались лаем собаки в загоне: почуяли чужаков. В избе уже слышались шаги и голоса – хозяева проснулись. Лунег едва не столкнулся у двери с открывшим её Ойко. Тот встал, как вкопанный, оглядывая незваного гостя.

– За чем пожаловал, Лунег? – обратился к нему на западном языке. На нём друг друга понимать проще. – Разве я тебе не ясно сказал в прошлый раз, что тебе здесь делать нечего?