Исповедь зеленого пламени - Наталия Мазова Страница 20

Это случилось в конце третьей недели наших прогулок. Вскоре начало холодать, и из прибрежной рощицы мы перебрались в сарай-сушильню для яблок. Мы любили друг друга, а потом настежь открывали дверь сарая, и Ауре показывал мне созвездия, называя их именами своей Сути. Так мы и засыпали там, среди густого яблочного аромата, укрывшись его накидкой — в эти ночи я вообще не возвращалась в дом сборщиц.

И наконец настал день, когда Ауре надо было возвращаться в город. До начала его занятий оставались три дня.

О том, что он уже помолвлен с какой-то там Джеммис из соседней усадьбы, я слышала от него и раньше — слышала, но старалась об этом не задумываться. И вот теперь Ауре собрался плюнуть на эту помолвку, предложив мне тайком уехать с ним и там, в столице, обвенчаться…

В третий раз повторяю — мне было всего восемнадцать лет. А кроме того, я, при всем своем ведьминском свободомыслии, все же выросла на Тихой Пристани!

На следующий день я, как и было уговорено, в полдень была на холме, под старым буком. Но Ауре не появился и в шесть вечера… Не буду описывать свои тогдашние эмоции — пошло все это и банально, особенно с высоты теперешних моих лет. В общем, где-то около восьми, уже в темноте, я вернулась в дом сборщиц с лицом, покрытым соленой коркой от высохших слез. Одно желание оставалось у меня — ткнуться головой в грудь Брендас и обрести слабое подобие утешения, которое лучшая подруга в такой ситуации просто не может не дать.

Брендас поджидала меня на крыльце.

— Явилась! — начала она первая. — Вижу, не удался романтический побег?

— Ох, Брендас… — я замешкалась, не зная, как лучше начать свои излияния, но их и не пришлось начинать.

— А между прочим, по твоей милости всех семерых, кто живет в нашей комнате, выгоняют без расчета! Хозяйка сквозь пальцы поглядывала на ваши прогулки с Ауре, но когда узнала, что он хочет обвенчаться с какой-то наемной работницей, приказала ему ехать по реке, а нас…

В первую минуту я ничего не поняла. Ничего я не поняла и во вторую, ибо была просто оглушена. И только в третью минуту мой ум, так ценимый Ауре, пробудился от романтической спячки.

— А откуда хозяйка вообще знает об этом, а? Ауре должен был уехать как всегда, никаких особенных хитростей мы применять не собирались. А кроме нас, о побеге было известно только…

— Да мало ли от кого! Кто-то из девчонок по дурости сказал чересчур громко — вот и нашлись уши, которые услышали… Кто ж знал, что она не станет разбираться, а выгонит всех!

— Кто-то из девчонок? — все мои слезы моментально высохли, в лицо ударила волна жара. — А кто разболтал девчонкам? Не ты ли, подруженька?! Я же тебе одной говорила, подальше от чужих ушей…

— Да господи, что ты такого рассказала, чего никто не слыхал? Девчонки и сами к нему под бок не прочь были, они за тебя, между прочим, переживали искренне, расспрашивали меня…

— И ты отвечала?!

— А что тут такого? Или делать ловко, а чтоб другие знали — неловко?

Тогда я еще не знала, насколько деструктивен бывает мой гнев — не помня себя от ярости, я рванула Брендас за волосы… Вспыхнули они мгновенно — я и понять ничего не успела, еще раза два ударила наотмашь по чему попало… И только когда занялся ее шейный платок, и на дикий вопль начали выскакивать из дома другие девушки, я сама завизжала как ненормальная и бросилась бежать — все равно куда, только подальше, ибо в тот момент я сама до полусмерти перепугалась того, что натворила…

После этого я месяц отсиживалась у Пэгги, не решаясь сунуться ни в Авиллон, ни в Мир Яблок. Сейчас я поступила бы иначе, но тогда стыд сковал всю мою логику, как лед ноябрьские лужи. Этого месяца хозяйке Лиловых Лугов хватило на то, чтобы ускорить брак сына и его нареченной Джеммис. Когда я снова объявилась в Мире Яблок, было слишком поздно, и то, что Ауре обещал никогда не забывать меня, было воспринято мною не как утешение, а как утонченное издевательство. Меня, женщину конца двадцатого века, эта покорность материнской воле оскорбила в лучших чувствах.

Если вдуматься, все это было для меня только благом — хороша бы я была, так рано связав себя семьей, да еще на такой Сути! Но тогда это просто не приходило мне в голову. Я действительно безумно любила Ауре и потому не помнила себя от горя.

В таком состоянии я вернулась в Город-для-Всех и обнаружила, что никто из моей прежней компании не подает мне руки. Это было не просто осуждение — нет, отлучение от всего совместно пережитого, лишение права на уважение, клеймо навеки! Я пыталась хоть в ком-то найти сочувствие, но все как один тащили из перманентной депрессии невинно пострадавшую от моей руки красавицу Брендас. То есть бывшую красавицу — мои прикосновения оставили борозды страшных ожогов на ее лице и шее. До сих пор гадаю — известно ли было им, за что я ударила Брендас, или нет? Или им просто было все равно?

(Между прочим, сейчас я знаю не меньше десяти целителей, которым под силу уничтожить такие рубцы без следа. И никогда не поверю, что никто из них тогда не знал — хотя бы одного…)

Боль от потери Ауре слилась для меня с болью от потери друзей в одну чашу — и не думаю, что та, которую Спаситель просил пронести мимо него, была сильно горше… Вот после этого-то я раз и навсегда утратила веру в три вещи: в романтическую любовь до гроба, в так называемых лучших подруг и в людскую жалость.

Ибо все эти девочки и мальчики с горящими глазами утешают того, кого считают достойным утешения, но никак не того, кто и вправду в нем нуждается. Того, кого боль толкает веной на бритву, но не того, кому она вкладывает в руки меч. Того, кто умеет эффектно страдать, но не того, кто больше любой непристойности стыдится собственной слабости! А я… я же тогда совсем не была сильной, но все равно сумела выкарабкаться без посторонней помощи, сама — слава богам, учеба у Лайгалдэ и в Ордене отвлекли меня от моей маленькой трагедии. И с тех пор я и воспринимаю как оскорбление любую жалость по отношению к кому бы то ни было.

Правых — не жалеют! Сильных — не спасают!

* * *

…В последнюю секунду, судорожным усилием, которое даже нельзя назвать волевым, мне удается смягчить силу выброса — и девчонка в черной шляпе с коротким сдавленным криком отдергивает руки. Ладони ее теперь ярко-розового цвета, она дует на них, даже лижет, и лицо ее искажено судорогой настоящей, а не придуманной боли. Ничего страшного, это всего лишь ожог первой степени, немного масла, немного покоя — и все само пройдет. Вот и на обшлагах ее старенькой куртки армейского покроя нет и следа огня, хотя вообще-то синтетика занимается мгновенно. Разве что обуглился край вылезшей нитки…

— Зачем ты так? — доносится до меня ее голос сквозь клубящийся ало-золотой туман, который я никак не могу изгнать из своего сознания. — Ведь я желала тебе только добра!..

— И вот так будет со всяким, рэссла вирз, спасателем, который попытается сунуться не в свое дело, — машинально/произношу я, с трудом сползая на пол, — колени трясутся, ноги держат кое-как. И все плывет, плывет, словно я резко выпрямилась в душной ванной… я хорошо знаю это состояние, когда замедляется субъективное время, знаю по урокам Лайгалдэ. Краткий энергетический коллапс, он проходит достаточно быстро.