На осколках гордости - Ольга Савченя Страница 21

Волтуар закрыл книгу, улыбнулся, глянув на меня, и произнес:

— Да, Асфирель. Он позволяет остаться в пещере всего на одну ночь, как позволил ему Таверд. Сейчас, когда мы научились говорить с духами, лунные охотники нам не страшны, но раньше жизнь была иной. Огонь не оберегал всю ночь, если его не поддерживали, а храбрецы спешили победить чудовище. Многие погибли, прежде чем остальные бросили героизм и стали сторониться этого места. А теперь ни лунные охотники, ни чудовище из пещеры не страшны даже детям, — он положил книгу на стол. — От Таверда мы узнали о древе Жизни. От него же узнали, что солнце живет от рассвета до заката.

— Но ведь оно восходит снова, — нахмурилась я.

И чему верить? На Земле многое знали о жизни, о планетах и звездах. В Фадрагосе верят в абсолютную ерунду, потому что когда-то им об этом рассказал слепой старик. И даже не старик сочинил эту историю, а какой-то разбойник. Вдруг выдумка? Тогда, казалось бы, все очевидно: он написал ересь, и в нее поверили. С другой стороны, я помню лунных охотников и жертв, застывших в камне.

— Ты никогда не видела, как умирает существо, но продолжает дышать, есть, говорить?

— Нет, — неуверенно ответила я. Можно ли назвать мертвыми тех, кто страдает какими-нибудь психическими заболеваниями? Определенно нельзя.

Волтуар поднялся и направился к письменному столу, на ходу объясняя:

— Бывает, мы теряем память и просыпаемся совсем другими, чаще — счастливее обычного. В народе такое явление называют болезнью солнца — оно тоже теряет память после заката, поэтому на рассвете всегда светлее и нежнее, чем на закате. К полудню успевает насмотреться на смерть по всему Фадрагосу. Когда она насильственная, солнце раскаляется от гнева, но еще не обжигает, еще способно видеть доброту Фадрагоса. Однако к закату гнев скапливается, застилает взор солнцу, и нас спасает от гибели только старость. Обычная старость, Асфирель, — взглянул на меня из-под челки Волтуар, сжав в кулаке маленький камень призыва. — У постаревшего солнца нет сил, чтобы уничтожить мир. Оно умирает в ярости, забирая души и кровь погибших, уносит их к корням древа Жизни вместе с собой. К утру древо очищает ему память, как когда-нибудь очистит память тем, кто умер. Они рождаются невинными, как и солнце, — улыбнулся, медленно направляясь обратно ко мне, и тихо спросил: — Как думаешь, Асфирель: оно рождается заново, не умирая, или умирает, но восходит вновь?

— Я не знаю, — смутилась я, совершенно запутавшись.

— Существо умирает тогда, когда умирает его память, — громче произнес он, остановившись напротив и глядя на меня сверху вниз, — потому что оно становится совсем другим. Известные мудрецы задавались этим вопросом и многими подобными. Например, Вольные не теряют память — только эмоции. Однако при этом нельзя сказать, что они остаются теми детьми, какими их запомнили. Вольные умирают для семьи, а семья — для них. Из-за их потери эмоций теряется родственная связь, но память всегда остается с ними. Ситуацию с Вольными так и не отнесли к болезни солнца, потому что это не болезнь, а выбор духов. Но все признали, что они тоже умирают, пусть и совершенно иначе. Когда первые Вольные только появились, подобные вопросы поднимались в обществе повсеместно. Их рассматривали всесторонне, строили теории, предположения, фантазировали.

Волтуар совсем широко заулыбался, вовсе утратив схожесть с правителем. Я пыталась отвести от него взгляд, опустить голову, отвернуться, но не получалось. Странное состояние: когда пристальное внимание со стороны пробуждает твое собственное любопытство. Волтуар долго молчал, рассматривая мое лицо, а затем склонил голову набок и с той же широкой улыбкой продолжил говорить:

— Бурно и недолго обсуждалось нелепое предположение, что в Фадрагосе может случится так, что кто-то будет все помнить, не лишится эмоций, будет находится в здравом уме, однако при этом умрет, продолжая жить. Никто даже не смог придумать ситуацию, чтобы все условия были учтены.

Волтуар присел на корточки передо мной, а я все же отвела взгляд от его глаз и тихо произнесла:

— Я не умерла.

— Не для всех. Будешь отрицать это?

Я сжала кулаки, цепляя ногтями бархатную обивку дивана. Елрех рассказывала, что правителей воспитывают так, чтобы близкие не могли повлиять на их правление. Они любят родных, но отдалены от них. И все-таки Волтуар должен понимать, как мне больно слышать о том, что мои родители могли меня похоронить.

— А что случается с теми, кто умирает ночью? — перевела я неприятную тему разговора на менее неприятную. — Солнце умирает, и проводника душ не остается.

— Мы не знаем, — нахмурился он. Шумно вздохнул, поднялся и стал медленно расхаживать по кабинету, сцепив руки за спиной. — У каждой расы и у каждого региона свое поверье. Многие из нас делают все, чтобы встретить смерть днем. Хуже, если небо затянуто тучами — значит, солнцу не удалось забыть, либо оно вспомнило прожитую жизнь. Тогда великие духи Фадрагоса заступаются за нас. Не все мы виновны в гневе солнца и ненависти луны. Шиллиар плачет, чтобы остудить землю там, где солнце запомнило больше всего злодеяний.

— А если дождя долго нет? Разве это не плохо?

— А почему должно быть плохо? — остановился Волтуар и уставился на меня.

— Почва должна напитываться водой, чтобы был урожай, — пожала я плечами.

— У вас до сих пор так? — изумился он. Едва заметно покачал головой и продолжил: — Первые существа расселялись у рек. Затем последовала эра магии, и все в Фадрагосе крутилось вокруг этой великой силы. Было множество различных магов, которые обладали Единством с духами. Именно для их обучения формировались первые гильдии. А затем началась война предков…

Духи сложились в символ недалеко от Волтуара, освещая золотистым светом ровные черты лица и усиливая тени. Правитель подошел к двери, открыл ее, пропуская внутрь кабинета двух служанок с подносами. Они оставили завтрак на столе и, не отрывая взгляда от пола, вышли.

— Давай позавтракаем, а потом я расскажу тебе о войне предков, — произнес Волтуар, перекладывая книги с маленького стола на письменный.

Завтракали молча, сидя на диване в полуметре друг от друга. Я украдкой поглядывала на него, старалась присматриваться к красоте и игнорировать рога, удлиненные коготки и хвост с тонкой кисточкой. Впрочем, либо зелье действовало безотказно, либо внезапная забота Волтуара располагала, а может, я просто начала привыкать к нему. Разглядела в нем человечность, несмотря на внешнее различие. К змеиным, слишком ярким глазам я точно успела привыкнуть. В конце концов, у Ромиара волчьи глаза и пепельная кожа пугали сильнее. Или это просто воздействие тяжелого и опасного нрава Вольного… Все они ужасны. Все.

Вольный. Наверное, теперь только он стоял между мной и Волтуаром. Не давал забыть о себе, приходил в сновидениях и просил поговорить с ним, позволить объясниться, а мне никак не удавалось согласиться. Словно голос отнимался, а тело не слушалось. Я часто просыпалась в момент, когда его кожа плавилась и стекала по щеке бурой массой, пачкала шею, разъедала плоть — и он умирал задыхаясь. Гораздо страшнее, чем было в реальности. К тому же я прекрасно понимала, что чувствую к нему. Вспоминала наши разговоры, его намеки, голос, зелено-карие глаза, в которых всегда таилась хитринка. Даже просто от воспоминаний мурашки бегали по коже, я невольно обнимала себя, стараясь представить его объятия. Его прикосновения.