Когда воротимся мы в Портленд - Екатерина Некрасова Страница 21

Все смотрели вслед — в напряженную спину под складками алого плаща; все молчали. В тишине Эд положил гусли на лавку. Князь Всеволод полотенцем вытирал бороду.

Эд шел через зал. Теперь все смотрели на него — или ему казалось, что на него все смотрят. Тяжелый взгляд князя он чувствовал спиной; он знал, что совершает ошибку. Большую ошибку — те, кто возражает сильным мира сего, в мире сем не задерживаются. Рогволду, в конце концов, можно, он племянник, — а ты кто?!

Ему казалось, что половицы под его ногами скрипят на весь зал. Свечные огоньки расплывались, как в тумане; какие-то блики, чьи-то лица… Ясно он видел только упрямо вскинутую русую голову. Расшитый край плаща обмахнул ступени, когда Рогволд обернулся — должно быть, услышав шаги за спиной.

В горнице было холодно. И темно; голубело замерзшее слюдяное оконце. В тусклый квадрат света на полу легла сдвоенная тень. Рогволд что-то спросил — глядя снизу вверх. Эд развел руками. Ни к чему тебе знать, пацан, на что мне столь публичная демонстрация преданности. Будем надеяться, что ты и не догадаешься. Будем надеяться, что я хитрее тебя…

А Рогволд криво усмехнулся — глядя в глаза. Усмешка сделалась почти болезненной — и он опустил голову, и Эд сверху увидел взъерошенную макушку — без пробора, зато в колтунах. Перевел дыхание.

…Сдаться и ПОВЕРИТЬ. Вот так, с кривой усмешкой, но довериться-таки другому человеку, который тоже почему-то все делает не как все…

Молчи, совесть.

Внизу запели — в несколько голосов; с дребезгом разлетелось что-то стеклянное. Не воображай слишком многого, одернул Эд сам себя. Ниоткуда еще не следует, что он тебе благодарен. Тоже мне, герой-спаситель, — вышел ежик из тумана, вынул ножик из кармана…

Рогволд глядел исподлобья — сквозь упавшие пряди волос. Эд вдруг подумал, что по всем законам жанра на месте этого парня должна была бы стоять Ингигерд. Тонкая, с косами до колен, и огромные глаза влажно блеснули бы в лунном свете… И я даже знаю, кто по всем законам жанра должен был бы стать моим злейшим врагом… не-ет, не муж Всеволод, тот — персонаж нейтральный, а враг должен быть отрицателен и гнусен во всех отношениях — начиная с характера и кончая сексуальной ориентацией. И в конце концов я, наверно, победил бы его в поединке…

Шевельнулась тень под ногами. Плащ несостоявшегося врага казался черным; упрямый локон скрыл один вражеский глаз. Этот жуткий мир, вся эта чудовищная родоплеменная трясина, где один человек не значит НИЧЕГО — он обязан быть никем, единицей в ряду, безликой клеткой растения… Рода. И никогда я никому не объясню, что мне плевать на предков Рогволда в десятом колене, и что даже в кошмарном бреду не пришло бы мне в голову сопоставлять его поведение с поведением его дядюшки и из полученных результатов выводить какие-то общие характеристики всех остальных их возможных родственников…

И все мы знаем, что бывает с людьми, которым в подобных условиях вдруг взбредают в голову мысли о каких-то их правах — о неприкосновенности частной жизни, о свободе выбора, свободе личности и свободе совести… Ой, это не их безымянных могилок так много на нашем грешном шарике?

Внизу (стол опрокинули, что ли?) зазвенело и загрохотало так, что оба вздрогнули. Рогволд тряхнул головой, отбрасывая волосы.

Что же ты делаешь, парень, думал Эд. Здесь у вас нельзя так себя вести, это попросту смертельно опасно… И кто помешает князю Всеволоду, почтенному и всеми уважаемому человеку, главе семьи, запороть до смерти незаконнорожденного племянника — единицу, с его, князя, точки зрения, никчемную и неудачную во всех отношениях? С той же, между прочим, легкостью, с какой сам племянник приказал бы вздернуть на первой попавшейся березе заупрямившегося раба…

На полу застыли тени — четкие, как вырезанные; я не могу тебе помочь. Но ведь это мне хорошо рассуждать и сравнивать. Тебе-то сравнивать не с чем — тебе не предлагали на выбор другого мира.

Смелость. Или дурость. Или наглость. Или безрассудство. Или гордость. Черт их разберет, дикарей… Волосы. Глаза. Нос, губы, скулы… Нет, а парень он все-таки потрясающе красивый, как ни крути… Игрушка.

И это тоже причина, подумал Эд — неожиданно бесшабашно весело. Не, если так… То какая же часть организма руководила мной — выдав свое мнение за трезвое решение головы?!

Он переступил через лунный квадрат — и рывком подхватил Рогволда на руки.

…закрыть своим телом. От всего на свете. Хоть от падающей бомбы…

Лю-блю.

Никто. Никого. Никогда. ТАК — никого.

Умом он сомневался в своей правдивости, но сейчас это было не важно.

…Ты не понимаешь, думал он ночами, слушая чужое дыхание. Ты ничего не понимаешь. А я не знаю, что делать. Правда-правда. Пока все еще можно исправить… Пусть все еще повисит в равновесии. Оно такое хрупкое, это равновесие, держится на таких соплях… Еще хоть несколько суток. Еще несколько суток ВОТ ТАК. Чтобы обнимать тебя. Брать на руки. Смотреть… Я не знаю, что будет потом. Когда равновесие распадается, может пришибить всех вокруг.

Светлело в темноте обмерзшее окно. Ледяные узоры — разлапистыми пальмовыми листьями. На руке — чужая голова, ворох волос. Запах от теплой макушки — горьковатый, напоминающий почему-то о пляже, раскаленном песке и соли, сохнущей на камнях. Тоска и нежность. Кукла моя. Шлюха. Убийца. Ребенок…

Дыхание. Вдох-выдох, вдох-выдох… Страх. Что-то случится. Если с тобой что-то случится… Если тебя кто-то обидит… Убью. Умирать буду, доползу, глотки поперерву. Всем.

Он понимал, что медлит. Стремясь удержать свою нечаянную удачу, растянуть свое… счастье? Глупо… Какое там счастье — сплошные страх и мУка, а счастье — в промежутках, когда переводишь дух… Но ведь я не за себя боюсь, твердил он, с отвращением ощущая себя благородным. Какой благородный подлец…

Лес был сказкой. Укутанный в белое и пушистое, разноцветно искрящееся — и поникшие ветви берез стали кружевными арками, и клубами застывшего дыма стояли кусты… Это сравнение он где-то вычитал, но уж очень оно показалось точным. «Облаками» — куда хуже…

Голубые, в синеватых тенях снега. И над всем этим — бледно-золотое утреннее небо.

…Ворот, расшитый неправильной формы крупным бисером. Плечи, руки, волосы, глаза, губы.

Он исподтишка запустил руку в штаны и торопливо поправил торчащее.

— Малыш, — сказал он.

Он лежал на спине, и чужие волосы касались его лица. Чужие губы шевельнулись — тоже сказали что-то.

— Не понимаю, — отозвался он, широко улыбаясь.

И не надо. Не хочу ничего знать, ничего понимать, к черту все, к черту, к черту, бормотал он про себя, всасываясь в эти губы, вдыхая запах волос, пальцами свободной руки путаясь в завязках штанов…

Затрещали ветви, потревоженный куст осыпал снегом, и на фоне неба возникла лошадиная голова — выворачивая кровяной белок карего глаза, потянулась бархатными губами. Лениво поднялась рука в широком золотом браслете, погладила между ремешками уздечки. У лошади были желтые плотные зубы, а черные ноздри изнутри оказались розовыми. Лошадь фыркнула, обрызгав — попало и на Эда, но это даже не было противно — и отошла, натягивая тянущийся к березовому стволу повод. Там, за кустами, чернела и топталась вторая.