По слову Блистательного Дома - Эльберд Гаглоев Страница 22

Произведенная демонстрация, с одной стороны, вдохновила меня неуязвимостью моей одежки, но вот с другой… Если они здесь на таких скоростях дерутся, то перспектива добраться до дому становится все туманнее. Ничего подобного я продемонстрировать не мог.

Тивас сунул шпагу под балахон, повернулся к какому-то тючку, развернул его и продемонстрировал мне длинную кожаную кавалерийскую шинель.

– Это тоже тебе.

Удивительно, но она совсем не была такой тяжелой, как казалась на вид. Хорошо выделанная, толстая, очень мягкая на ощупь кожа.

– Надень.

Я послушался, и мне вдруг стало уютно и тепло. Причем тепло в самый раз, хотя, похоже, день обещал быть жарким.

– Сунь руку за спину.

Нащупал там длинную, до пояса, пелерину. Похлопал.

– Под пелериной.

И в руку нетерпеливо влезла рукоять. Я потянул за нее, и в руке у меня оказался какой-то нескладный, короткий предмет. Нож? Меч? Нечто среднее. В локоть длиной. Косо обрубленное лезвие. Толстый, в палец, обух, параллельно ему длинный лепесткообразный ус. Лезвие шириной в два пальца. Односторонняя заточка. Дзюттэ. Только слегка модернизированный. Им не только глушить, рубить можно. И второй такой же вынырнул за братцем.

– Ну как, доволен? – поинтересовался Тивас.

– Доволен-то доволен. Да только как с этим всем обращаться?

– Вспомнишь, – легкомысленно утешил чернолицый брат.

– Когда? – возбужденно взмахнул я руками, и дзюттэ в левой руке вдруг кувыркнулся вокруг кисти и лег обратным хватом. Я обалдел.

– Вот видишь, – обрадовался Тивас. – Навыки сохранились. Все вспомнится.

А я удивленно смотрел на оружие. Может, Олди правы, и они действительно живые?

– А теперь тебе надо заново познакомиться еще с одним спутником. Только учти, характер у него строптивый, ибо сделан он рукою вагига.

Как же, вагиги, знаем. Добрые пятиметровые скандалисты, драконы-оборотни, холодные интеллектуалы, мировосприятие которых так же далеко от мировосприятия человека, как Земля от Созвездия Гончих Псов, а то и дальше. Самые талантливые творцы. Не ремесленники, не художники. Творцы.

– Однако если спутник сей признает тебя, то жизнь свою доверить ему ты сможешь. Присядь, прошу тебя.

Я уже привычно уселся по-турецки. Почему привычно? Так привыкать начал. Есть у меня хорошее свойство психики. Я тугодум. А мы, тугодумы, люди мощного психического равновесия. Пока до нас дойдет кошмарность ситуации, в которую попадаем, мы уже в этой ситуации и костер разведем, и дом построим.

Так что нормально все было. Солнышко светит. Нормальное такое солнышко. Желтенькое. Небо такое голубое. Травка зеленая. Листики на деревьях тоже. Мы не в лесу были, как мне ночью показалось. На краю небольшой рощи. А в целом территория, где мы находились, напоминала среднюю полосу России. То ли лес с огромными полянками, то ли степь с большими рощами. Лесостепь, короче. Люблю я такие места.

И в самом деле, чего рефлексировать. Кроме меня самого, меня отсюда никто не вытащит. Помните, как барон фон Мюнхгаузен себя за косицу вместе с лошадью из болота выволок. Это только нежным духом интервентам подобное брехней кажется. А каждый совок знает, что это естественное состояние всей нашей страны. Анекдот про новый метод удаления зуба, изобретенный русскими докторами, упоминать не буду. Почему нашему человеку не трудно на Западе? Да потому, что у них там все сделано так, чтобы человеку жилось комфортно. А вот у нас… Складывается впечатление, что какая-то Мировая Закулиса задалась целью вывести новый вид человека бронебойного. Это им вообще повезло, что я сюда один попал, а не с друзьями, взводом. И из комсомольского возраста, да и мировосприятия, уже вышел. А то глядишь через годик мы бы и здесь социализм отгрохали. Правда, скорее всего, без человеческого лица. А вот тогда вопрос. С чем?

А Тивас тем временем достал из сумок длинный сверток. Неторопливо распустил сдерживающие его кожаные шнурки, развернул.

– Это меч Саина.

У многажды упомянутого Саина губа была отнюдь не дура. Да и сам он, похоже, был не дурак. Весь.

На коленях у Сергея Идонговича лежал не меч. Меч. В России над нами частенько посмеиваются за несколько гипертрофированную страсть к холодному оружию. Признаю. Обоснованно. Любим. Дело в том, что оно прекрасно. Прекрасно в своей законченности, плавности линий, функциональности.

А вот то, что сейчас держал в руках Сергей Идонгович, описать было трудно. Насколько я разбираюсь в оружии, это был бастард, полутораручник. Не двухметровый кошмар стали. Не изящная шпага. А как раз тот оптимум, который нужен для побивания врагов, носящих доспехи.

Клинок неширокий, пальца в три, длиной сантиметров восемьдесят. Заостренный, пригодный не только рубить, но и колоть. Цвет. Вы видели закат над морем перед грозой? Оттенок подсвеченных багровым сине-сизых туч. Вот цвет его клинка. Узор. Сплетение уходящих в глубь друг друга струй ручья. Вот его узор. Оторвать взгляд трудно.

Гарда, выполненная в виде языков черного пламени. Изящная рукоятка на две ладони, украшенная в оголовье синим камнем.

Я невольно потянулся к мечу. Нет, неправильно. Меня к нему потянуло. Так, как непреодолимо тянет к женщине. Красивой женщине.

И вдруг показалось, что тяну я руку к волкодаву, который еще не знает, облизнет ли ее в щенячьем восторге узнавания или отхватит страшными челюстями. А потом облизнется. Но я ухватил рукоять, как за шкирку пса, и тот обрадовался, выворачиваясь и радостно покусывая руку. «Ты здесь, ты нашелся, я скучал. Я так рад, так рад». Похоже, у этого меча, как и у волкодава, нет хозяина, но есть вожак, а вожаку он был сугубо рад.

По клинку перетекла волна льдистых сполохов, оторвав меня от песье-мечевых размышлений, и до моего слегка замутненного сознания дошел голос Тиваса. Радостный такой.

– Он признал тебя.

А мы тянулись друг к другу. Когда к щенку волкодава протягиваешь руку, он, еще не зная страшной силы своих челюстей, садится на свой маленький лохматый круп, опираясь на одну лапку, другой все пытается отмахнуть непонятную угрозу. А потом, привыкнув, начинает играться. Сначала куснет, демонстрируя симпатию, отступит. Это потом, много позже, он будет облизывать ваше лицо и руки, повизгивая от восторга. Потом.

И встретились. Я встал. Крутнул меч. Раз-другой. И вдруг он сам понесся, взрезая воздух. Закрутился. И моей руке бы бездумно следовать за ним, но нет. Нам, гомо сапиенсам, все понять надо. И меч как-то неуклюже сорвался со взмаха, несильно хлопнул меня плашмя по спине, перестал тянуть руку и, хитро подмигнув, камнем оголовья спокойно вытянулся к земле.

– Теперь у тебя все получится, – радостно заверил Тивас.

Во всех фантастических романах, повествующих о всяких там переселениях душ, перемещениях в пространстве, упоминался вечный конфликт между новым и старым хозяином организма и мозга. Однако в моем случае ничего подобного не происходило. Складывалось ощущение, что мне в мозги и в мышечную память просто что-то записали, причем записали нечто хорошо знакомое. В жизни моей была как-то раз похожая ситуация. В детстве меня кто-то, не помню кто, учил завязывать портянки. Научил. А потом умение это за ненадобностью забылось. Очень много прошло времени, и я попал на институтские военные сборы, где отцы-командиры старались всячески, чтобы мы, публика цивильная и слабодисциплинированная, тщательно хлебнули армейской жизни. Нам запретили носить носки и выдали портянки. Забыл упомянуть, что в то далекое время в армии не было всяких там ботинок и все гордо и смело ходили в сапогах. После того как мне выдали амуницию, причем после долгого разговора, перенасыщенного ненормативной лексикой, нужного размера и я влез-таки в приснопамятное х/б, куски ткани, которыми надо было обмотать ноги, вызвали у меня состояние глубокой задумчивости, возможно что своей потрясающей белизной. И вдруг. Именно вдруг, потому что тело действовало без всякого руководства со стороны моего мощного интеллекта. Руки расстелили тряпочку, нога как-то ловко расположилась на ней, несколько пассов руками, и моя гордая конечность оказалась в сапоге. Мне было удобно. Что характерно, когда включился упомянутый интеллект, обвязывание ноги портянкой и запихивание ее в сапог продолжалось гораздо дольше и сопровождалось словесными формулами, выражавшими недовольство.