Нежить - Нил Гейман Страница 22

И ни с того ни с сего у меня вырвался вопрос:

— У моих родителей были часы?

— Часы?

— Большие напольные часы с маятником?

Бабушка молчала так долго, что на сей раз я начал думать, что она повесила трубку.

— У твоего дяди были часы, — наконец ответила она низким, чужим тоном.

— У дяди?

— Его звали Дон. Он тебе дядя по отцу.

— Что случилось с теми часами?

— Роберт, я хочу, чтобы ты приехал…

— Что случилось с часами, ба?

— Откуда я знаю? Не мог же он их оставить, правда? Наверное, он их продал.

— Что ты имеешь в виду?

Но она не отвечала.

С минуту я прислушивался к ее петидиновому сну, потом в ухе у меня зазвучал голос куратора:

— Она задремала. Если вы хотите, я могу перезвонить позже.

Краем глаза я увидел чью-то тень и поднял взгляд. В дверях стоял Льюис.

— Нет, не стоит. Я позвоню утром.

Я повесил трубку и уставился через стол на Льюиса. По его лицу блуждало странное выражение.

— Что? — спросил я.

— Я насчет Даны Макгвайр.

— И что насчет нее?

— Мы ее нашли.

* * *

Восемь часов спустя я приземлился в облачную полночь в Логане. Для поиска Даны Макгвайр мы обратились в частное сыскное агентство, и один из сыщиков, мужчина спортивного телосложения, с абсолютно ничего не выражающим лицом, встречал меня в аэропорту.

— Вы договорились со студией? — спросил я в машине, и по его ответу, краткому «да», сразу становилось понятно, что он думал о студийных работниках.

— Команда на месте?

— Устанавливают освещение.

— Как вы ее нашли?

Он перевел взгляд с дороги на меня; свет и тени от уличных фонарей волнами переливались по его лицу.

— У мертвых мало фантазии. Стоит закопать свежего покойника, и они уже там, роют. — Он издал невеселый смешок. — Пора бы перестать их хоронить.

— Думаю, дело в традиции.

— Возможно. — Он ненадолго замолчал, потом продолжил: — Нашли так: разослали наших агентов по кладбищам и ждали. Вот и все.

— А почему тогда так долго?

Какое-то время тишину нарушало только шуршание шин по мостовой да где-то далеко в ночи заливалась сирена. Агент опустил стекло со своей стороны и с чувством сплюнул в окно.

— В таком городе, как Бостон, — сказал он, — чертова туча кладбищ.

Кладбище, к которому мы подъехали, оправдало все мои ожидания: расположенное на дальней окраине, неухоженное, с источенными непогодой готическими памятниками будто с голливудской съемочной площадки. И когда я выходил из машины, мне подумалось, что было бы гораздо уютнее, будь оно так на самом деле: кольцо огоньков на вершине холма всего лишь декорации, а старый добрый мир остался прежним. Но мир изменился, и оборванные фигуры, разрывающие могилу, не были актерами. Не говоря о том, что унюхал я их еще издалека — от них исходила тошнотворная вонь разложения. К тому же начал накрапывать дождь, настоящий бостонский дождь, холодный и нескончаемый, как и полагается в конце блеклого, изнурительного декабря.

Режиссер по имени Энди повернулся, когда услышал мои шаги.

— Все нормально? — просил я.

— Ага. Им все равно, чем мы заняты, лишь бы не вмешивались в их дела.

— Хорошо.

— Вон она, видишь? — указал Энди.

— Вижу.

Дана стояла на коленях в траве, все еще в том платье, в котором ее похоронили. Она упорно разрывала землю, слой грязи покрывал ее руки до локтя, а в лице не осталось ничего человеческого. Я стоял и смотрел на нее и никак не мог понять, что же я чувствую.

— С тобой все в порядке? — спросил Энди.

— Что?

— Я говорю, с тобой все в порядке? Я уж было решил, что ты плачешь.

— Нет, — ответил я. — Со мной все хорошо. Это просто дождь.

— Как скажешь.

Так что я стоял и слушал, пока Энди вводил меня в курс дела. Он вел съемку на несколько камер, под различными углами и фильтрами, пытался добиться интересных эффектов с освещением. Его речь не имела для меня никакого смысла. Мне было все равно, что он делает, лишь бы получить необходимые кадры. До тех пор делать здесь мне было нечего.

Наверное, Энди подумал о том же, потому что, когда я собирался уходить, он окликнул меня:

— Слышь, Роб, тебе совсем не обязательно было приезжать сегодня.

Я оглянулся. От дождя волосы прилипли ко лбу, и капли стекали мне в глаза. Меня пробирала дрожь.

— Я знаю, — сказал я и через несколько секунд добавил: — Просто… я хотел ее увидеть.

Но Энди уже отвернулся.

* * *

Я все еще прекрасно помню наш ролик — мой персональный кошмар, приодетый в лучшие достижения кинематографии. Мы с Энди состряпали его в темной бостонской студии в сочельник, незадолго до полуночи, а по наступлении Рождества отметили конечный просмотр бутылкой бурбона. Стоило на экране появиться первым кадрам, и на меня накатила тошнота. Энди снял черно-белый, зернистый фильм с размытым ракурсом и оставил пленку проявляться чуть дольше, чем следовало, чтобы усилить контраст. Шестьдесят секунд вольного экспрессионизма, как позже выразился один из критиков, но даже он признал, что ролик производит сильное впечатление.

Думаю, вы тоже его видели.

«Она встанет из могилы и придет за тобой» — такой надписью начинался ролик, и она висела на экране в полной тишине на полсекунды дольше, чем требовалось для прочтения. Достаточно долго, чтобы внести смятение, по словам Энди, и я представлял себе, как рассеянные телезрители настораживаются, пытаясь понять, что случилось со звуком.

Слова на экране растворяются и сменяются кадрами, где бледные, бескровные руки роют черную влажную землю. Детские руки, в синяках и ссадинах, перепачканные землей и могильной порчей, все роют и роют. Роют беспощадно, без передышки, и ты понимаешь, что они могут рыть вечно. И тут, постепенно, ты замечаешь звук: падающий с ночного неба дождь, шорох мокрой земли и что-то еще, что-то упущенное, практически ощутимое в своей пустоте — потустороннее молчание мертвых. Ролик застывает на картине, достойной кисти Босха и Гойи: семь или восемь полуодетых, разлагающихся зомби без устали трудятся над свежей могилой.

Чернота на экране и другая медленно тающая надпись: «Возвращение Даны Макгвайр».

Долгий кадр стоящей на коленях у разрытой могилы девочки. Мокрое платье липнет к ее ногам, и сразу видно, что кто-то позаботился о выборе белого кружевного наряда, подходящего для похорон маленькой девочки, но теперь платье безвозвратно испорчено. Вся любовь и сердечная боль, вложенные в выбор платья, полностью испорчены. Платье порвано, испачкано, вымочено. Дождь зачесывает назад светлые волосы. Камера приближается к скрытому в тени лицу Даны Макгвайр, и когда оно занимает две трети экрана, можно разглядеть бледную рану на шее. Темные розы разложения цветут на ее щеках. В глазах горит холодный, тяжкий свет истин, которые ты предпочтешь никогда больше не видеть, даже во сне.