Башня Королевской Дочери - Чез Бренчли Страница 23

К тому времени как Маррон сумел без запинки выполнить переход от первой большой к седьмой малой позиции, он весь взмок и чувствовал, что вот-вот задохнётся. Юноша посмотрел на сьера Антона и увидел на его лице улыбку.

— Неплохо. Не такой уж ты и олух деревенский, а, фра Маррон? Тебе ещё немало предстоит потрудиться, но ты не опозоришь свой меч в бою.

При этих словах по спине Маррона пробежал холодок. Нахлынули воспоминания. Он уже был в битве, он опозорил и себя, и свой клинок…

— Сьер Антон, я… простите меня… но я предпочёл бы не попадать в бой.

Меч упал на пол, и Маррон не глядя потянулся за ножнами.

— Почему?

Крики ребёнка заглушали все вокруг. Маррон яростно потряс головой, безуспешно пытаясь заглушить их.

— Работа, которую нас заставляют делать, не стоит того, — резко произнёс юноша с горечью в голосе.

— Работа?.. Подними меч и отдохни, Маррон. Вот так, правильно, положи его на сундук и садись. — Сьер Антон первым уселся на меха, покрывавшие постель, и похлопал по одеялу рядом с собой. — Иди сюда.

Маррон неохотно повиновался. Он запустил пальцы в пропотевшую шевелюру и закрыл ладонями глаза, пытаясь прогнать проносившиеся в голове видения.

— Так, а теперь расскажи, что за работу вас заставили делать.

Сьер Антон терпеливо дождался рассказа Маррона и молча выслушал историю о деревне еретиков, о призывах фра Пиета, о сумасшедшей бойне на солнцепёке. Маррон не утаил ничего: ни того, как впервые использовал дядин меч — старая женщина бежала, спотыкаясь, прочь, а меч косо вошёл ей в спину, — ни последнего эпизода — как он окровавленными руками вырвал младенца из рук мёртвого отца и взмахнул маленьким тельцем, словно играя с ним. Вот только конец у игры вышел слишком страшный. А потом юноша неловко рассказал о том, как преследовали его во сне и наяву воспоминания о содеянном; как ему виделась ржавчина на дядином мече, как слышался крик ребёнка — слышался в свисте ветра и в тишине, в пении и криках, а иногда даже в песнопениях монахов во время службы.

Выслушав рассказ, сьер Антон помолчал какое-то время. Маррону показалось, что рыцарь едва сдерживает отвращение, и это ничуть не удивило юношу.

Однако в конце концов рыцарь положил руку ему на плечо и крепко стиснул его, чего не делал на протяжении всего долгого урока.

— Ты рассказывал это своему исповеднику? — спросил он.

Неужели он не слушал, неужели не понял?

— Он там был.

Потому это все и случилось…

— Я имею в виду… Впрочем, нет. Дурацкий вопрос, извини. Знаешь, Маррон, в мире случается многое, и помешать этому не в твоей власти. Иногда ты не можешь не участвовать в событиях, иногда они происходят с тобой, иногда ты их приносишь. Здесь, в Чужеземье, это случается особенно часто. Здесь мы ближе к Господнему оку, и это не всегда благо. Гнев Господень касается нас не реже, чем Его мир; и он может вызвать безумие — на время. Недолгое молчание, чуть слышный вздох…

— Когда мне было четырнадцать лет, мой отец приказал повесить целую семью. Это были крестьяне-катари, они жили в нашем поместье и не желали верить в Господа. Таких бывает по нескольку сот в каждом поместье. Помилование, дарованное им Конклавом, защищает их, но не их святилища. Такое святилище было в той деревне, но мой дед не трогал его, говорил, что так катари будут послушнее. Потом дед умер, и мой отец, куда более ревностный в вере, святилище разрушил.

В деревне жила старинная и почтенная семья — если допустить, что почтенность и бедность могут жить вместе. Той же ночью мальчишка из этой семьи прокрался в усадьбу и поджёг нашу часовню. То ли ради мести, то ли ради справедливости. Он стоял в отблесках огня и проклинал нас, пока один из стражников не застрелил его. Отец был очень зол на стражника — наверное, он хотел предать язычника медленной смерти, чтобы умилостивить Господа. Тело он приказал швырнуть в огонь, а на следующее утро повёл нас в деревню — меня, моего брата и дюжину человек, взятых на всякий случай. Вся семья была повешена. Все девятеро, от старого деда до младенца.

Рука рыцаря всё ещё лежала на плече Маррона, но хватка ослабла. Маррон чуть шевельнулся и произнёс:

— Прошу прощения, сьер, но это совсем другое. Ваш отец заставил вас смотреть, но я-то сделал это своими руками…

— Маррон, я же сказал, отец приказал повесить их. Приказал нам, мне и моему брату, а сам только смотрел. Мы нашли дерево; у нас была всего одна верёвка. Я завязывал петлю на шее жертвы, а потом мой брат помогал вздёргивать её. Самые лёгкие, старики и дети, умирали ужасно долго. А я должен был решать, в каком порядке они умрут, — это право даровал мне отец. Мне было всего четырнадцать, а брату — двенадцать. Я решил, что последней умрёт мать, умрёт после того, как увидит смерть всех своих детей. У меня не было даже того оправдания, что есть у тебя, — горячки боя. Я знал это состояние, знал, что в бою забываешь о разуме и о жалости, но в тот день я действовал спокойно и расчётливо. Мой отец отдал приказ, но я не обязан был повиноваться. Такие вещи случаются — больше мы не знаем о них ничего. Позже мы сожалеем о них, но знаем, что такова была судьба, или воля Господня, или ещё что-нибудь, называй как знаешь.

На этот раз надолго замолк Маррон. Он почувствовал успокоение и был очень благодарен рыцарю, но не знал, как это выразить.

— Этот меч принадлежал моему брату, — резко встав, произнёс сьер Антон. — Меч зовут «Дард». На твоём месте я бы держал его здесь, чтобы уберечь твоих братьев от греха зависти. А упражняться ты можешь со своим старым клинком.

— Да, сьер, — ответил Маррон со смешанным чувством нежелания и облегчения. Дядин меч никогда не будет лежать в руке так, как это великолепное оружие. Он уже почувствовал радость от обладания таким замечательным, прекрасно сбалансированным мечом, но ему совсем не хотелось объяснять фра Пиету или Олдо, с чего вдруг он получил такой подарок.

— Терпение. — Сьер Антон снова улыбнулся. Маррон понял это по голосу, потому что лица рыцаря не было видно — он стоял, повернувшись к окну. — Придёт время, когда ты сможешь открыто носить этот меч и использовать его на службе Господу. На настоящей, достойной службе. Ты слышал маршала Фалька, когда он говорил о Сурайоне?

— Да, конечно. А вы — вы были на проповеди, сьер?

— Был, но не со своими товарищами, а на гостевой галерее. Меня предупредили, что он будет говорить о важном деле. А потом он ещё говорил отдельно с нами…

Насколько понял Маррон, рыцарям было сказано не совсем то, что услышали братья. Он даже немного обиделся: ведь в бой братьев посылало не только и не столько послушание. Они тоже сражались ради славы, но славы Господней, не замутнённой мечтами рыцарей о собственном прославлении.

Сьер Антон славы совсем не жаждал. Маррон понял это сразу, точно так же как понял, что рыцарь был поражён призывом к оружию не меньше братьев. У Маррона в голове был сплошной туман. Когда маршал Фальк или кто-нибудь другой говорил о еретиках, юноше виделась только кровавая бойня да собственные руки, измазанные красным,