Написано кровью моего сердца. Книга 1. Перипетии судьбы - Диана Гэблдон Страница 25

«Озон», – невольно всплыло в голове. Так Клэр называла запах молний. Грей еще сказал ей, что это слово, скорее всего, произошло от греческого ozon – одной из форм глагола ozein, который переводится как «пахнуть».

Он принялся мысленно спрягать этот глагол, лишь бы отвлечься от того, что с ним делают.

Ozein, пахнуть. Я пахну…

От Грея пахло его собственным потом: терпким и приторно-сладким. В прежние времена лучшей смертью считалось обезглавливание. А повешение – смерть постыдная, так казнят разбойников и простолюдинов. Очень медленная смерть. Грей не понаслышке это знал.

Последний звонкий удар – и мужчины одобрительно заворчали. Грей теперь узник. Бесповоротно.

* * *

Поскольку никаких укрытий в лагере не имелось, разве что наспех возведенные вигвамы и рваные навесы, Грея вернули в просторную палатку Смита, выдали ужин, который он проглотил через силу, не заметив вкуса, и привязали за кандалы к шесту тонкой веревкой, достаточно длинной, чтобы он мог лежать или брать в руки посуду.

По настоянию Смита Грей занял койку и с наслаждением вытянул ноги. В висках стучало с каждым биением пульса, вся левая половина лица мерзко ныла, отзываясь болью в верхних зубах. Зато в боку боль притупилась и стала почти не ощутимой. Впрочем, Грей так устал, что, не чувствуя неудобства, почти сразу провалился в сон.

Очнулся он глубокой ночью, в полной темноте, весь мокрый от пота и с бешено колотящимся сердцем после какого-то кошмара. Джон поднял руку, чтобы убрать с лица прилипшие волосы, и ощутил тяжелые оковы, о которых успел позабыть. Кандалы звякнули, и часовой у входа в палатку, вырисовывающийся в ночи темным силуэтом, резко обернулся. Однако, когда Грей со звоном начал ворочаться, тот снова расслабился.

«Паршиво», – подумалось в полусне. Даже не помастурбировать, если вдруг захочется. Он этой мысли он сдавленно фыркнул, что, к счастью, прозвучало как хриплый выдох.

Рядом, шурша простыней, заворочался кто-то еще. Смит, наверное, который спит на холщовом матрасе, набитом травой; в душной палатке слегка пахло затхлым сеном. Такие матрасы входили в оснащение британской армии; Смит, должно быть, прихватил его вместе с прочим оборудованием, сменив лишь мундир.

А зачем он вообще это сделал?.. Грей недоумевал, разглядывая сгорбившийся силуэт на светлом холсте. Ради карьерного роста? Континентальная армия, испытывая недостаток в профессиональных военных, предлагала быстрое продвижение по службе, и любой капитан запросто мог получить майорский, а то и генеральский чин, в то время как в Англии новое звание можно было лишь купить за весьма приличные деньги.

Хотя что толку в чине без оплаты? Грей давно не был шпионом, но связи остались, и он знал кое-кого, кто ныне промышлял этим делом. Как ему рассказывали, у американского Конгресса вообще нет денег и он всецело зависит от займов и ссуд, которые поступают весьма нерегулярно. В основном из Франции и Испании (хотя, разумеется, французы этого никогда не признают). Порой деньги дают еврейские ростовщики, как сказал один из его информаторов. То ли Саломон, то ли Соломон… Как же его звали-то?..

Эти случайные размышления прервал странный звук, который заставил Грея вздрогнуть. Женский смех.

В лагере были женщины, которые отправились вслед за мужьями на фронт. Он видел их, пока его вели к палатке. Одна принесла ему ужин, с опаской косясь из-под чепца.

Вот только этот смех, глубокий, переливчатый, открытый, был ему знаком.

– Господи, – прошептал он. – Дотти?!

Быть не может!..

Он сглотнул, чтобы прочистить левое ухо, и вслушался. Дензил Хантер ведь вновь присоединился к Континентальной армии, а Дотти – к священному ужасу брата, кузена и дядюшки – последовала за женихом, хотя изредка приезжала в Филадельфию навестить Генри. Если Вашингтон перемещает войска – а иначе никак, – то хирурга могло занести куда угодно.

Высокий чистый голосок вновь что-то спросил. Произношение было английским, не местным. Грей вслушался, но слов разобрать не мог. Ну же, пусть еще засмеется!..

Если это Дотти… Он протяжно выдохнул. Обращаться к ней напрямую нельзя – к Грею в лагере настроены очень враждебно, и если вдруг кто узнает об их родстве, Дотти и Дензилу грозит нешуточная опасность…

И все же рискнуть придется – иначе утром его переправят к генералу.

Так и не придумав ничего получше, Грей уселся и запел «Летнюю ночь» Шуберта. Сперва тихо, но с каждым словом голос все больше набирал силу. Строку «In den Kulungen wehn» он проревел во всю мощь своего тенора, и Смит попрыгунчиком взвился с матраса, недоуменно восклицая: «Что?!»

Продолжал Грей несколько тише. Не хватало еще, чтобы Дотти – если это Дотти – заглянула на шум. Он хотел лишь, чтобы она узнала о его присутствии в лагере. Этой арии он научил ее лет в четырнадцать, и Дотти частенько исполняла ее на музыкальных вечерах.

Грей замолчал, кашлянул пару раз и заговорил, чуть заплетая язык, будто пьяный. Хотя, по правде, так оно и было.

– П-полковник, а можно м-мне воды?

– И тогда вы будете дальше петь? – с опаской уточнил тот.

– Нет, я, пожалуй, уже закончил, – заверил Грей. – Уснуть не мог, знаете ли, – слишком много выпил. Но пение чудесно прочищает голову.

– Да неужели?

Смит протяжно вздохнул, но все-таки встал и взялся за кувшин. Ему неимоверно хотелось окатить заключенного водой, но он, будучи человеком крепкой закалки, лишь придержал кувшин, чтобы пленник мог напиться, поставил на место и с раздраженным фырканьем вновь улегся на матрас.

Музыкальный талант Грея неожиданно получил в лагере поддержку, и после негромкого обсуждения кое-кто, вдохновившись, затянул свою партию в самых разных жанрах: от проникновенно-лиричной песенки «Зеленые рукава» [18] до «Честера» [19].