Попытка – не пытка - Елена Хотулева Страница 26

– Переводчиком… Переводчиком работаю… В разных местах. Так удобно, чтобы дома быть все время…

– И какие языки ты знаешь?

– Я… Это… Английский, немецкий, французский… Турецкий еще, вот…

Видимо в этот момент Сталин подошел к наиболее интересной для него фазе разговора, так как в его голосе зазвучали уже даже не стальные ноты, а какие-то титановые:

– А муж? Куда и когда муж твой подевался?

Тут я уже не выдержала нервного напряжения и начала говорить на повышенных тонах:

– Я его бросила в девяностые годы! Потому что он хотел эмигрировать! А я ненавижу, понимаешь, ненавижу эмигрантов!

– И куда же он уехал, позволь поинтересоваться?!

– В Италию!

– К Муссолини?! – автоматически спросил Сталин.

Не сдержавшись, я расхохоталась:

– Нет! К Гарибальди!

Он швырнул трубку в стоявшую на столе пепельницу:

– Быстро иди сюда!

Услышав, что казнь неожиданно заменена пыткой, я обрадовалась и в одно мгновение переместилась на диван. Сталин, видимо сильно колеблясь между желанием меня обнять и потребностью покончить со мной в сжатые сроки, буквально задушил меня в приступе страсти. И поскольку, как я поняла, мне было разрешено без ограничений проявлять свои чувства, я не стала себя сдерживать и вылила на него поток любовных признаний.

Немного успокоившись, он сказал:

– Я тебя пристрелю когда-нибудь. Говори наконец, почему ты меня обманула!

– Ну, ты же сам послал меня гардероб обновлять, – завиляла я хвостом. – Вот я и решила ненадолго отлучиться. Потом… Потом вернулась, а машина времени сломалась. Мне пришлось ждать, когда ее починят. Я страдала и смотрела хронику войны, чтобы хоть как-то быть к тебе поближе. А утром наконец-то переместилась сюда.

Он посмотрел на меня, и в его взгляде промелькнуло что-то очень отдаленно напоминающее зачатки нежности:

– Не смей, понимаешь, не смей больше так делать! Я же все равно узнаю, сразу ты вернулась или нет.

– Я… Я тебе обещаю… – поспешно ответила я и с радостью согласилась на его предложение пойти и наконец-то позавтракать.

Все утро я развлекала его байками о своей жизни, а заодно (так как я не собиралась отступать от намеченного курса) подробно пересказала документальный фильм, над которым я уливалась слезами весь вчерашний вечер. Он слушал меня с явным интересом. Однако понять, делает ли он хоть какие-то выводы из услышанного, я не могла, так как все его комментарии больше походили не на проявление серьезного отношения будущего генералиссимуса к реальным событиям, а на любопытство главы государства, которому докладывают о завершении съемок нового художественного фильма.

Так или иначе, но, временно исчерпав темы для разговоров, я решила немного помолчать. Сталин же переключился на более приземленные вопросы:

– Может, в театр хочешь вечером сходить? Или кинокартину посмотреть какую-нибудь? Правда, ты большинство видела, но, может, есть нечто такое, что тебе интересно?

Я пожала плечами:

– Не знаю. Как ты.

– Я… То, к чему у меня душа лежит, я могу и потом посмотреть. А сейчас мне тебя хочется как-то развлечь. Ты, вообще, какую музыку любишь?

– Ой… – Я закрыла лицо руками и помотала головой. – Даже не спрашивай. Мне стыдно признаться.

– Что? – удивился он. – Неужели что-то настолько новое, что я даже по рассказам не пойму?

Я засмеялась:

– Нет… Просто… Это так глупо… Но я, понимаешь, шансон люблю. Как тебе объяснить… Ну это как если Утесову разрешат спеть «С одесского кичмана бежали два уркана».

Сталин улыбнулся:

– Ну, такой поворот событий меня устраивает. Хочешь, вечером на его выступление пойдем?

Перспектива увидеть живого и молодого Утесова меня порадовала:

– Конечно, хочу, а он что, сегодня концерт дает?

– Даст. Специально для тебя даст. И про урканов тебе споет. И про гоп со смыком, если у тебя желание будет. Ты когда возвращаться должна?

– Полседьмого.

– Очень хорошо. У тебя будет часа полтора на то, чтобы переодеться. А потом я тебя в восемь на Зачатьевском твоем встречу и в Кремль поедем.

– А Утесов в Кремле, что ли, петь будет? – несколько опешила я, будучи уверенной, что такую достаточно вольную для СССР музыку только в мое время могли допустить до Красной площади или Кремлевского дворца съездов.

Однако Сталин спокойно ответил:

– А где ему еще петь для нас? Он в Кремле уже не первый раз выступать будет, поэтому ничего необычного не произойдет.

Время до моего возвращения в 2010 год мы провели прекрасно. И когда таймер сработал, настроение у меня было поистине великолепное.

– Натаныч, привет! Как твои дела? – сказала я, увидев своего друга в добром здравии за чашкой чая. – Выспался? Пришел в себя?

– Пришел. Наверное, действительно отдохнуть надо было, – сказал он, разглядывая меня. – А ты все хорошеешь. Эка на тебя любовь действует. А он-то там как? Руку и сердце тебе еще не предлагал? А то у него с этим быстро. Он в этом смысле человек грамотный, не то что Гитлер.

Я возмутилась:

– Хватит, а? Чего ты издеваешься?

– Почему это издеваюсь? – Натаныч громко втянул в себя чай. – Дети у него еще не выросли. Их воспитывать нужно. В люди выводить. А у тебя опыт есть. Вон Глеб какой хороший получился. А кстати, ты его детей-то видела?

– Замолчи уже, да. Сделай одолжение. Нет, не видела я их. Они, наверное, на другой даче живут.

Натаныч разразился смехом:

– Ты бы слышала, как ты говоришь! Это что-то! Княжна ты наша грузинская. И откуда у тебя этот акцент? Следи за речью-то, а то сын приедет – маму не узнает…

– Все, дорогой товарищ, утомил ты меня! – потеряла я терпение. – Ты тут сиди, отдыхай, а я скоро вернусь. Будешь меня снова катапультировать в 20.00 в Зачатьевский…

Придя домой, я быстренько натянула на себя новое платье из искрящегося черного трикотажа, накрасилась, как в тот раз на банкет, и пошла обратно.

– Ну и ну! – залюбовался мной Натаныч, когда я процокала шпильками по паркету. – Как ты одеваться-то стала. Глядишь, наш вождь из тебя таки человека сделает. Привьет тебе хороший вкус. Отучит в непотребном виде по улицам шляться.

– Это в каком еще таком непотребном? – возмутилась я.

– В таком! В джинсах твоих непонятных. В которых фигуры не видно… Правда, я бы на его месте еще и над характером твоим поработал. Но думаю, что пара неделек в 1937 году – и ты у нас будешь, что называется, по одной половице ходить. Уже вон взгляд стал какой…

– И какой же взгляд у меня стал? – Я села на ковер и стала искать электроды.