Имя мне - Легион - Роджер Желязны Страница 26

— А как насчет Руди? Он что, так любил плавать?

Бармен уставился на меня и начал хмуриться:

— А чего это вы спрашиваете?

— Потому что мне пришло в голову, что я могу найти концы.Если Руди интересовался всякой такой всячиной, а Майк наткнулся на что-тонеобычное, он мог прихватить с собой приятеля, чтобы посмотреть вместе на этодиво.

— Диво — это вроде чего?

— Черт бы меня побрал… Ну, если он на что-то наткнулся, иэто что-то было опасным, я должен об этом знать.

Бармен перестал хмуриться.

— Нет, — ответил он. — Руди ничем таким не интересовался.Даже если бы мимо проплывало лох-несское чудовище, он не двинулся бы с места,чтобы поглазеть на эту тварь.

— Тогда почему он поплыл?

Бармен пожал плечами:

— Понятия не имею.

У меня возникло подозрение, что если я спрошу еще очем-нибудь, я только разрушу наши с ним чудесные отношения. Поэтому я поел,выпил, расплатился и ушел.

Я вновь двинулся по реке до ее устья, а потом на юг вдольберега. Димс говорил, что этим путем надо пройти мили четыре, если считать отресторана, и что это низкое длинное здание прямо на воде. Все верно. Янадеялся, что она вернулась из того путешествия, о котором понимал Дон. Ихудшее, что она могла сделать — приказать мне убраться. Но она знала ужасномного такого, что полезно было бы послушать. Она знала район и знала дельфинов.И я хотел выслушать ее мнение, если оно у нее было.

Небо по-прежнему было достаточно светлым, хотя воздух,казалось, стал чуть-чуть холоднее, когда я опознал маленькую бухту на подходящемрасстоянии, сбросил газ и двинулся к ней. Да, там было жилье, в самом ее концеслева, прямо напротив крутого берега, а над водой выступал причал. Нескольколодок, одна из них парусная, стояли на якоре с той стороны, их защищала длиннаябелая дуга волнолома.

Двигаясь со всей осторожностью, я направился туда и обогнулоконечность волнолома. Я увидел девушку, сидящую на причале, и она заметиламеня и потянулась за чем-то. А затем она смотрела поверх меня, пока я шел подзащитой волнолома. Заглушив мотор, я причалил к ближайшей свае, следя при этом,не появится ли вдруг она с багром в руках, готовая отразить атаку захватчика.

Но этого не произошло, так что я взобрался на наклоннуюаппарель, что привела меня наверх. Девушка только что закончила приводить в порядокдлинную, бросающуюся в глаза юбку — наверное, именно ее она и доставала чутьранее. Сверху на Марте был купальник, и сама она сидела на краю причала, а ногиее были спрятаны от любопытных взглядов под зелено-бело-синим ситцем. Волосы унее были длинные и очень черные, глаза

— большие и темные. Внешность — самая обычная, с легкимвосточным оттенком того самого типа, который я находил чрезвычайнопривлекательным. Я помедлил наверху аппарели, чувствуя немалую неловкость,когда встретился с нею глазами.

— Меня зовут Мэдисон, Джеймс Мэдисон, — сказал я. — Работаюна Станции-Один. Здесь я новичок. Можно мне войти к вам?

— Вы уже вошли, — заметила она, а затем улыбнулась, похоже,ради эксперимента. — Но вы можете пройти оставшуюся часть пути, и я уделю вамминутку.

Так я и сделал, и, когда я приблизился, она пристальнопосмотрела на меня. Это заставило меня проанализировать мои чувства — те,которыми, как мне казалось, я научился владеть после достижениясовершеннолетия. И когда я уже готов был перевести свой взгляд вдаль, она сказала:

— Марта Миллэй — только ради того, чтобы представиться вампо правилам, — и снова улыбнулась.

— Я давно восхищаюсь вашими работами, — объяснил я, — но этолишь часть причины, пригнавшей меня сюда. Я надеюсь, вы поможете мне обрестичувство безопасности моей работы.

— Убийство, — предположила она.

— Вот именно… Ваше мнение. Я хочу услышать его.

— Ладно, вы его услышите, — сказала она. — Но я была наМартинике, когда произошло убийство, и все, что я знаю, почерпнуто только изсообщений в газетах и одного телефонного разговора со знакомым из Институтадельфинологии. На основании знаний, полученных за годы знакомства, тоговремени, что проведено в фотографировании, в играх с дельфинами, на основаниитого, что я их знаю и люблю, я не верю, что подобное возможно — что дельфинможет убить человека. Сообщение это противоречит всему моему опыту. По многимважным причинам — возможно, каким-то дельфиньим концепциям братства, поощущению разумности — мы кажемся им весьма важными, настолько близкими, что мнедаже кажется, что любой из них скорее умрет сам, чем увидит кого-либо из насубитым.

— Так вы отвергаете возможность убийства дельфином человекадаже в качестве самозащиты?

— Я думаю так, — сказала она, — хотя у меня нет фактов обэтом происшествии. Тем не менее, это более важно — отталкиваясь от вашейформулировки — самое важное именно то, что все это было оформлено так, чтововсе не походит на работу дельфинов.

— Как так?

— Я ни разу не слышала, чтобы дельфины пользовались своимизубами так, как это было описано. Этот способ был задуман, исходя из того, чтов клюве — или под носом — у дельфина сотня зубов и где-то восемьдесят восемь нанижней челюсти. Но если дельфин вступает в схватку — к примеру, с акулой иликасаткой — он не пользуется зубами, чтобы кусать или рвать врага. Он сжимает ихпоплотнее, образуя очень жесткую структуру, и что есть мочи таранит противника.Передняя часть черепа дельфина на удивление толста и сам по себе черепдостаточно массивен, чтобы погасить сильное сотрясение от ударов, наносимыхдельфином — а они наносят потрясающие удары, потому что имеют могучие шейныемускулы. Они вполне способны убить акулу, отдубасив ее до смерти. Так что, еслибы даже допустить, что дельфин способен на убийство человека, он не стал быкусать его — он его как следует вздул.

— Так почему никто из этого дельфиньего института невыступил, не сказал этого.

Она вздохнула:

— Они делали это. Но газеты даже не воспользовалисьзаявлением, которое туда послали. Очевидно, никто даже и не задумался над тем,что это достаточно важное свидетельство, чтобы оправдать обвиняемого любогосорта.

Она, наконец, оторвала свой взгляд от меня и посмотрелаповерх воды.

— Я думаю, что их равнодушие к ущербу, который они нанесли,и нежелание затягивать эту историю, наиболее всего достойно презрения, и этоименно двигало ими, а вовсе не озлобленность, — сказала она наконец.