Окрась это в черное - Нэнси Коллинз Страница 26

Палмер захихикал на грани истерики. Он хихикал, пока у него не перехватило дыхание, и он упал на колени, согнувшись пополам. Соня потянулась к нему, но он отпрянул, бешено мотая головой и выдавливая между раскатами смеха отдельные слова:

– Не трогай... меня...

– Палмер, какого черта здесь творится? Бога ради, распрямись, мужик!

Она схватила его за локоть, помогая встать. Он зарычал и хлестнул ее мысленным ударом. Будь она обычным человеком, это могло бы ее изувечить, но Соня была куда сильнее. Это было как когда рассерженный ребенок колотит по ногам матери пухлыми кулачками. И матери уже надоело.

Она мысленно пригвоздила его к полу так же легко, как бабочку к бархату. Он лежал у ее ног, дергаясь и тщетно стараясь освободиться.

– Палмер, я не хотела играть грубо, но ты мне не оставил выбора. Теперь вставай.

Неуклюже задергав руками и ногами, Палмер выполнил команду. Глаза его смотрели противно и злобно. Соня отвернулась, но закрыться от его ненависти не могла. Она была густой, вязкой и горела, как кипящая смола.

Соня вывела тело Палмера из комнаты Лит в его собственную и заставила сесть на кровать. Сев напротив, она сняла с него контроль. Плечи Палмера обмякли, и на миг Соня испугалась, что он сейчас потеряет сознание, но он выпрямился и сделал глубокий вдох.

– Вот и хорошо. Теперь расскажи мне, что здесь случилось.

Палмер сердито посмотрел на нее, потом перевел взгляд в сторону патио.

– Она... она вышла наружу.

– Когда?

Он пожал плечами:

– Не знаю. Через пару дней после твоего отъезда. Я был так пьян, что не помню точно.

– И что произошло, когда Лит вышла из кокона? На что она была похожа?

Взгляд Палмера вдруг стал далеким, будто он видел что-то внутри себя.

– Красивая она была. Очень красивая. Старше, чем вошла в кокон, – лет шестнадцать или семнадцать. Но очень красивая. И она – она горела.

– Горела? Как пиротики?

Палмер энергично замотал головой.

– Нет! Не пламенем горела, она светилась, понимаешь? Как иконы Девы Марии...

– Палмер, что Лит тебе сказала? Что она сделала?

Палмер тяжело задышал, уставился себе на руки. Они гонялись друг за другом, как дерущиеся пауки.

– Она... она благодарила меня за заботу – за защиту, когда эта защита была ей нужна, и она сказала... сказала, что я буду первым.

– Первым кем?

– Женихом.

У Палмера задрожали губы, и он поднял глаза на Соню. Злость, смущение и обида наполняли его глаза, и Соня вдруг снова на миг оказалась над могилой матери лицом к лицу с отцом.

– Женихом? Палмер, что она хотела этим сказать?

– Не знаю. Я только знаю, что она... она меня заставила. Я бы не стал этого делать – ты же знаешь, Соня, не стал бы. Я бы никогда...

– Что делать? Палмер, что она тебя заставила делать?

– Иметь ее.

Соня помолчала, переваривая слова Палмера. Она даже не знала, потрясена она или не слишком. В конце концов Палмер не был биологическим отцом Лит. Но опять же – какая разница? Во всех остальных смыслах он был ее папой. Как он ни исповедовал отвращение к детям, Палмер оказался образцовым отцом.

Тогда понятно, почему он в таком виде. В человеческом существе много жестко закодированных образцов поведения – биологических и социальных. Табу на инцест – одно из немногих, относящихся к обоим видам.

Соня подошла к окну и стала смотреть на холмистые джунгли.

Забудь ты о Палмере, он уже дохлое мясо. Ты посмотри на него, если мне не веришь: все схемы перегорели, -зашептала Другая. – Ты знала, что так рано или поздно случится. Все ренфилды этим кончают.

Соня закрыла глаза и так впилась ногтями в ладони, что выступила кровь.

– Палмер, а что было потом? Когда... когда Лит тебя поимела?

– Она улетела.

Соня вздохнула и повернулась к Палмеру. Он все еще сидел на краю кровати, глядя на руки, на теребящие друг друга пальцы. Во что это она влезла? Она вернулась домой восстанавливать семью, и оказалось, что падчерица изнасиловала отца и улетела хрен знает куда, оставив серьезно травмированную жертву инцеста.

– Билл...

– Что, Соня?

– Тебе надо поспать. Когда проснешься, ты ничего о Лит помнить не будешь. Не будешь помнить, что она с нами жила. Что ты о ней заботился. Ты ничего не будешь помнить. Будто ее никогда не было.

– Но...

– Усни, Билл.

* * *

Когда Палмер проснулся, она была на охоте, выслеживала дикого кабана в чаще джунглей. И свалила его голыми руками. Зверь дико визжал и пытался полоснуть ее бивнями. Страшно сопротивлялся, как любая тварь, спасающая свою жизнь.

Когда Соня уже готова была всадить клыки в его яремную вену, кабан пустил двойным потоком мочу и кал в последней попытке вырваться. А может, он просто настолько перепугался.

Домой она вернулась далеко за полночь и влезла в окно спальни, рассчитывая найти Палмера так, как его оставила: в одежде, растянувшегося поперек кровати. Но кровать была пуста, а Палмера не было. В других комнатах его тоже не оказалось. Во всем доме.

Соня вышла наружу и пустила разум в темноту, ища гул и жужжание мысли, ставшие такими привычными за последние три года. Сначала она ничего не нащупала – а потом, усилив чувствительность, обнаружила его следы. Он построил сложную систему телепатических укрытий, чтобы защитить себя. Но зачем? Она убрала Лит из его разума. Психическая травма исчезла вместе с памятью. Так зачем он закрывается от разговора разумов?

Соня нашла позади дома кабанью тропу, ведущую в джунгли, – она шла к развалинам строений майя на ближайшем холме. Там Соня была только раз, но Палмер туда ходил часто. Достаточно часто, судя по состоянию тропы.

Тропа вывела к вершине холма, к заросшему лианами нагромождению камней, служившему когда-то обсерваторией. Палмер сидел на огромном камне, вырезанном в виде рычащего ягуара. И он был не один.

Женщина была молода – почти девочка. Из местных племен – тех, кого Палмер называл ланкондоане. Низкорослая, с длинными черными волосами, занавесом спадающими между плеч. Сидели они рядышком, повернувшись друг к другу. Палмер держал ее за руку и говорил на языке, которого Соня не узнала. Но ей и не надо было знать слов, чтобы понять их значение. Разговор любовников был ясен.

Видишь, чего творит твой милый любовничек? -Голос Другой был резок, слащав и зол, как бритвенные лезвия, смазанные медом. – Вот что получается, когда пускаешь ренфилдов бегать без привязи. Так было с Чазом, теперь с Палмером. Кончается тем, что они тебя предают. А предают они всегда.