Любимая игрушка судьбы - Алекс Гарридо Страница 28

Царь, не раздумывая, велел провести его в опочивальню больного и предоставить немедленно и беспрекословно в его распоряжение все, чего он ни потребует. Конюшему же возместил стоимость раба, с тем чтобы наградить или карать как своего. Когда же Лакхаараа после болезни впервые сел в седло, с Эрдани сняли ошейник и из уха вынули серьгу с именем господина, и он стал владельцем большого дома, хозяином имения, носящим дорогие одежды. В жены ему достались дочери царских советников и именитых мужей. И он стал личным врачом повелителя. И с того дня бритва не касалась его головы.

Теперь Эрдани вдыхал пыль, набившуюся в высокий ворс, и торопился произнести положенные приветствия:

— Мой повелитель, пусть дни его не иссякнут, звал меня — я здесь и готов ему служить…

— Подойди ко мне, — позвал сверху сдавленный голос.

Эрдани поспешно приблизился к царю и, взглянув на него, издал тревожный возглас.

— Ты что-нибудь заметил?

— Мой повелитель простит мою дерзость, если я осмелюсь задать вопрос?

— Говори проще! — поторопил его царь.

— Мой повелитель видит что-нибудь?

— Нет.

Осторожно, взяв за руку, лекарь помог царю спуститься с возвышения и подвел к окну. Повернув его лицом к высокому полуденному солнцу, Эрдани покачал головой.

— Глаза повелителя как будто ослеплены слишком ярким светом. Повелитель расскажет мне, что случилось, чтобы я мог выбрать наилучшее лечение?

Царь медленно кивнул головой. Ему помнилось яростное сияние, плеснувшее над головой пленника, ударившее в глаза пронзительной болью — и погасшее. Вместе с ним погас день.

— Ты прав, мой Эрдани. Слишком яркий свет. Скажи, надолго ли это?

— Пока не знаю причины, повелитель, не могу предполагать. Если глядеть на солнечную корону во время затмения — слепота необратима. Но затмения не было… Я не знаю другого источника света, который мог бы поразить глаза повелителя. Разве что магия… Но нет магии, которая не была бы запретной для слуги Судьбы. Как бы то ни было, повелителю не повредит покой, затемненная комната, тишина и легкая пища. Чтобы развлечь повелителя, я допустил бы музыкантов в соседнюю комнату, но с мелодиями простыми и мирными, и рабыню, искусную в поглаживании и растирании тела, но не более того, повелитель, не более…

— Довольно будет и этого, мой Эрдани. Я чувствую, что устал.

И три дня спустя Ханис все еще не мог ответить себе на вопрос, заданный царем. Он не видел сестру-невесту мертвой. Но был уверен, что она бросилась с башни, а значит, не могла остаться в живых. Это подтвердил и царь.

Кто же была это белокожая с рыжей косой, назвавшаяся священным именем Ахана, носимым только царицами? Если описание ее внешности было правдивым, то она должна принадлежать к роду богов. Но Ханис был уверен, что все, кроме него, покончили с собой, обретя на Солнце убежище от плена и рабства. С наибольшей уверенностью это можно было сказать о девушках: если бы у какой-нибудь из них не хватило мужества в решительную минуту, о ней позаботился бы отец или брат.

Так неужели это действительно Ахана — воскресшая для борьбы? Он так уверенно говорил об этом царю. Душе бы его столько уверенности, сколько было в его голосе!

Каждый день, подставив ладонь солнечному лучу, он спрашивал и просил совета. Ответа не было.

Только золотым мячиком катился по темнице торжествующий смех царевны Атхафанамы.

Стражник у лестницы, обвивающей Башню Заточения, прислушался.

Юный месяц, подобно разгорающемуся светильнику, не давал еще достаточно света. Шаги приближались, но такие легкие, что стражник не раз спросил себя: не мерещется ли? Наконец он увидел: кто-то крадучись приближался к Башне. Черное покрывало оставалось едва заметным в темноте.

Стражник присвистнул беззвучно. Водил тут царевич одну в верхнюю темницу. Вот и сама пришла, ночью, — совсем порядка не стало во дворце. Однако платил царевич щедро. Посмотрим, сколько сама посулит. На всякий случай, проявляя осторожность, стражник спросил: «Что нужно?» Впрочем, негромко спросил, не поднимая тревоги.

Нежный голосок покашлял. Потом из-под покрывала, открывая подол женской рубашки и низ шальвар, высунулась тонкая ручка. На ладони лежали три крупные жемчужины, снятые с нити. Убедившись в том, что перед ним женщина, а не переодетый злоумышленник, стражник протянул руку. Жемчужины скатились ему в ладонь.

— К Аттанцу пропусти, — прошептали из-под покрывала.

Опережая шепот, стражник уже кивнул понимающе и зашагал по ступенькам наверх.

Ханис был разбужен знакомым лязгом замка. Отбросив кошму, он вскочил. Дверь приоткрылась, и черная фигура заслонила показавшиеся на миг звезды. Знакомо прошуршало покрывало. Ханис ждал в недоумении и тревоге.

— До второй переклички, — буркнул стражник и закрыл дверь.

— Что случилось? — едва успел спросить Ханис, как покрывало, отброшенное быстрым движением руки, упало на пол.

В теплом свечении Ханис увидел и не поверил: нахмуренные брови и капризный рот, смуглое лицо — царевна Атхафанама.

В прижатой к груди руке она держала глиняный горшочек, внутри которого взволнованно колебался огонек свечи.

Сердито и умоляюще смотрели ее глаза. У Ханиса перехватило дыхание: таким теплым светом сияло ее смуглое лицо с детски округлыми щеками и пухлым ртом.

Мгновения хватило, чтобы понять, зачем она пришла, — и отвергнуть это понимание; смутиться своей наготы — и не сметь шевельнуться, наклониться за сброшенной кошмой.

Она протянула к Ханису руку, освещая его лицо. Еще больше нахмурила брови и сказала:

— Я царевна. Эта весна была тринадцатой в моей жизни. Я выбрала тебя в мужья.

Ханису показалось, что она вот-вот топнет ножкой. Он тихо засмеялся. Царевна испуганно вскинула брови, губы задрожали от неслыханной обиды. Ханис кинулся к ней, и обнял, и прижался губами к теплому лицу. Потом ласково отнял горшочек и опустил его на пол, чтобы она могла положить тонкие руки ему на плечи.

— Ты — маленькая, — прошептал он ей в макушку.

— Я — взрослая, — возразила она и прижалась к его груди. — Сколько у тебя жен?

— Ты одна.

Лакхаараа, наследник престола и временный правитель Хайра, сидел на низкой скамеечке у подножия красного трона. Он был одет просто, как подобает сыну человека, дни которого сочтены. Только два широких браслета, по завезенной из Аттана моде, стягивали высоко над локтем рукава его темно-зеленого кафтана, и золотая пряжка удерживала на плече тяжелый плащ цвета корицы.

Стражники в темном стояли по обе стороны трона. Слева от возвышения, на обычном месте, сидели писцы, торопившиеся закончить работу до сумерек, уже растекавшихся по залу. В их руках быстро двигались каламы, нанося на пергамент широкие ряды знаков в царском стиле.