Три капитана - Сергей Челяев Страница 29

Мне не нужно было справляться со схемой-памяткой. Расположение капсул экипажа «Звезды» я знал как свои пять пальцев.

Номером семь был Борис Багрий, астрофизик, «пассажир». Отличие этого специалиста от штатного космонавта-астронома «Звезды» в том, что астрофизик не способен в одиночку привести корабль домой. То есть, если потребуется, наш «обер-звездочет» Вершинин сможет выполнить функции штурмана-астрогатора и даже пилота. Астрофизик — нет, не сможет.

Зато Боря Багрий лучше всех разбирается в фотометрии, спектральном анализе, радиоастрономии и прочих премудростях физики космоса. И не просто «разбирается», а умеет чинить любую из астрофизических установок, которых на «Звезде» не меньше дюжины.

А в капсуле номер четырнадцать лежал химик Хассо Лаас. Тоже «пассажир», что характерно.

Помимо того, что он являлся высококлассным знатоком целого букета естественных наук (а не только химии), этот улыбчивый человек был еще и вторым дублером инженера СЖО, что при назначении вахтовых смен расширяло пространство для маневра.

И, тем не менее, они оставались все еще там, в гиберпространстве, как шутливо выражался как раз Лаас.

Я ожидал разъяснений криотехника, но вместо этого Роберт жестом пригласил меня к седьмой капсуле.

— Все анализы и результаты посткриогенного тестирования организма в норме, — сообщил он. — Визуально состояние астрофизика Багрия также соответствует всем нормам вполне здорового, полного сил человека. Однако он до сих пор не только не проснулся, но даже не сменил фазы дыхания. Так что на сегодня Борис Багрий — наша проблема номер один. Но есть и другая.

После чего Васильев решительно проследовал во второй ряд капсул, к Лаасу.

— Однако… — пробормотал я.

В полутьме, царившей под стеклопластиковой панелью, я отчетливо разглядел лишь очертания тела. Голову химика и верхнюю часть туловища вплоть до солнечного сплетения закрывала широкая полоса раздвижной панели, способной скрыть человека полностью.

— Вот это и есть Хассо Лаас. Наша проблема номер два, — негромко произнес Васильев.

— Почему он закрыт? — Сухо спросил я.

— Помимо меня сюда имеет доступ еще ряд людей, — пояснил криобиотехник.

— Членов экипажа, — поправил я его.

— Членов экипажа, — согласно кивнул Васильев. — Помимо вас, Петр Алексеевич, это ваш зам, первый пилот, старший инженер и еще вдобавок врач Виноградов. Кажется, его основной профиль — дантист?

— Юрий Всеволодович — специалист широкого профиля. И по своему служебному положению имеет свободный доступ во все отсеки и помещения корабля, где находятся люди, его потенциальные пациенты, — отрезал я.

Не хватало еще, чтобы члены экипажа обсуждали Устав Экспедиции, а заодно и профессиональную компетенцию друг друга!

— Понимаю, Петр Алексеевич. Но кого он станет лечить здесь, в гиберзале? Багрия? Или, упаси Боже, Лааса?

— Кажется, у вас порядком взвинчены нервы. Что случилось, Роберт Юрьевич? И что с Лаасом?

— Извините, — пробормотал криотехник. — Вам это обязательно нужно увидеть. Просто я пока прикрыл… от посторонних глаз…

И явно чувствуя, что опять встал на скользкий путь обсуждения Устава, Васильев нашарил на боковине капсулы нужную кнопку, после чего панель медленно поехала вниз, к ногам погруженного в ледяной сон химика.

Помнится, я еще машинально отметил, что Роберт почему-то не воспользовался инфракрасным пультом управления, что было бы гораздо удобней. Но в следующую секунду мне было уже не до дистанционных удобств.

Стекло гиберкапсулы сделано почти прозрачным, лишь с легким матовым эффектом, который не мог скрыть странной метаморфозы, произошедшей со спящим химиком. Глаза Лааса заплыли как от конъюнктивита, превратившись в узкие щелочки, точно прорезанные острым ножом в коже бесстрастного, неподвижного лица. Невесть по какой причине кожа эта приобрела отчетливый грязно-оливковый оттенок и вдобавок стала рыхлой и землистой, отчего лицо спящего походило на карнавальную маску из пористой резины.

Конечно, это не было дефектом оптики. Я едва не прокусил губу, смотря в эти узкие щели, за которыми не видно было и намека на разум. И вместе с тем меня не покидало странное ощущение, что химик Лаас сейчас жив, в полном сознании и, возможно, даже слышит и видит нас.

Хотя почему — странное? Разве все мои сны последних дней — естественны и нормальны, в особенности для командира звездолета, который уже вряд ли возвратится на Землю? А я по-прежнему все клял и клял себя за непростительную ошибку, минутную слабость, о последствиях которой мне, наверное, уже не суждено узнать никогда…

— Думаю, это последствия генной адаптации экипажа к долгосрочному криосну, — ровным, бесстрастным тоном произнес Васильев, избавляя меня тем самым от необходимости задавать дурацкие, но неизбежные вопросы. — Судя по состоянию кожного покрова, конкретно программы «Амфибия». У Лааса все основные внешние признаки этого процесса начали активно проявляться лишь в последние восемь часов.

Вот тут я воззрился на криотехника с откровенным недоверием.

Получается, что эта стремительная, прямо-таки взрывная мутация была вызвана не чем иным как процедурами вывода химика из криосна?! А организм Лааса почему-то активно воспротивился этому выводу…

И я в очередной раз с удовлетворением отметил, что решение об обязательном пробуждении всего экипажа после тестового сна было правильным. Услуги врача Виноградова понадобятся нам очень скоро.

Оставалось лишь кратко обсудить с Робертом некоторые детали предварительного осмотра Лааса. Хотя и без осмотра было ясно: побочные эффекты программы «Амфибия» уже дали о себе знать. И, возможно, не только в нашем экипаже.

Апрель, 2614 год

Афанасьевский кряж

Планета Беллона, система Вольф 359

Это и впрямь оказался зонд. Старый, ржавый, дышащий тайной.

Такие аппараты во множестве входили в арсенал первых звездолетов и использовались как радиоуправляемые разведчики с неплохой автономностью. Они были способны обращаться по орбите сутками, лететь в атмосфере долгими часами, а при необходимости приводняться или приземляться на поверхность исследуемых планет.

Они проводили множество замеров, таращились в неизведанное любопытными телекамерами, заваливая материнский корабль петабайтами данных. Многие зонды уже никогда не возвращались на борт, а продолжали исследования в автономном режиме, время от времени принимая свежую информацию от центрального корабельного «Олимпика», который рассчитывал для них оптимальную программу исследований.

На трехмерной модели нашего зонда были отчетливо видны не только гофрированные ударом тугоплавкие листы обшивки, но также смятые аэродинамические поверхности и обломки панелей солнечных батарей. Размеры последних указывали на большой по тем временам ресурс автономности зонда, а значит — на способность удаляться от корабля на внушительные расстояния. Особенно в космосе, конечно.