Добрый мэр - Эндрю Николл Страница 29

— А я не считаю вас лицемером. — И снова немножко поплакала, потому что не могла защитить его, не могла разделить с ним тяжесть этой ситуации, не могла взять ее на себя.

Она делала все, что могла. Она хорошо выполняла свою работу. Она готовила кофе. Приносила вечернюю газету. Забавляла его историями о проделках кота Ахилла и наотрез отказывалась пересказывать сплетни — ну ладно, я расскажу, только, смотрите, больше никому! — о том, что случилось с супругой секретаря Городского Совета на воскресном школьном пикнике, — но никогда, никогда и словом не обмолвилась о своей семейной жизни, о Стопаке, о Гекторе.

И Тибо тоже делал для нее, что мог. Он был добрым и внимательным начальником. Он всегда был вежлив, никогда не заставлял ее засиживаться допоздна, всегда следил за тем, чтобы у нее было печенье к кофе, а иногда и пирожное, и никогда, никогда не говорил ей, что без ума в нее влюблен. Но прежде всего, он не переставал преданно присматривать за ней, пусть для этого требовалось десяток раз за день вставать из-за стола, чтобы открыть дверь, или, стоило ей уйти на обеденный перерыв, бежать сломя голову на крышу. Тибо делал все, что мог. Он чувствовал ее боль. Он видел ее боль, словно отражение в зеркале, — и оттого присматривал за ней.

Именно этим он и занимался в тот день в самом конце лета, когда Агата, сидя на бортике фонтана, случайно уронила свой эмалированный контейнер в воду.

Представьте себе, что вы смотрите вниз с крыши Ратуши, как это делал в тот день Тибо, как делал он это многие-многие дни, а потом вспоминал об этом ночью. Перед вами площадь, заполненная людьми: счастливыми, раздраженными, одинокими, любимыми, красивыми девушками и девушками обычными; вот грязный старый пьянчуга со своим разбитым, присвистывающим аккордеоном, вот к нему подходит полицейский, чтобы увести его с площади; вот собака на поводке, вот громыхает трамвай. Замечательный солнечный день, начало сентября, последний привет лета. Растения на окнах предпринимают последнюю героическую попытку расцвести, цветы в подвесных вазах на площади, словно услышав призыв походного горна, изо всех сил стараются перещеголять напоследок муниципальную герань Умляута, деревья на набережной реки и слышать не хотят про осень, дикие гуси на островах передумали готовиться к отлету на юг. И все они — цветы, деревья, листья, птицы, собаки, пьянчуги, продавщицы — все словно поют единым хором: «Зимы не будет!» — потому что здесь, в самом центре площади, сидит облеченное в плоть доказательство тому. Госпожа Агата Стопак, высокая, пышная и млечно-розовая, сидит на бортике фонтана и позволяет солнечным лучам целовать ее.

Посмотрите на нее. Посмотрите на нее глазами доброго мэра Тибо Кровича. Посмотрите на ее очертания и изгибы. На ножки, невесомо стоящие на каменной плите, на кончики пальцев, выглядывающие из сандалий, на овал пяток, на узкие лодыжки, на выпуклость икр, на изгиб колен. Взгляните выше, туда, где шелковое платье в горошек скрывает обещание бедер и тугие застежки чулок. Посмотрите на слаломный изгиб ее тела, берущий начало у подбородка и устремляющийся вниз, к груди, которая сделала бы честь богине из индуистского храма, к математически-абсолютно-невероятной талии, к округлости живота, к ягодицам, мягко прижатым к мрамору. Посмотрите на грацию и радость ее движений, когда эта восседающая у фонтана Саломея поправляет край клетчатой юбки, сползший с колена.

Она оборачивается, чтобы взять бутерброд из контейнера, вся — движение: талия, плечо, локоть, запястье, и изгиб, и линии, вплоть до самого кончика пальца, который сейчас, всего лишь на какой-то момент, прикасается к крышке контейнера, нажимает на нее и готовится подцепить. И этот момент длится вечность. В этот момент добрый мэр Тибо Крович оказывается вне времени, настолько же выше его течения, насколько выше он течения жизни на Ратушной площади. Ибо эмалированный контейнер госпожи Стопак начинает смещаться. Он соскальзывает с бортика фонтана. Он скользит в воду медленно-медленно, словно загустевший на морозе сироп, и Тибо бросается бежать. Сквозь дверь за флагштоком, одним прыжком над четырьмя деревянными ступеньками, через маленькую белую комнату с ведрами, приставными лестницами, матерчатыми чехлами и кучками обвалившейся штукатурки — за спиной хлопает дверь — вниз по черной лестнице, прыгая через ступеньки, три пролета вниз, мимо отдела лицензий и увеселительных мероприятий, мимо секретариата и инженерного управления, мимо планового управления, по коридору мимо резиденции мэра, сквозь стеклянную дверь и, прежде чем она перестанет качаться на петлях, по толстому синему ковру и снова вниз, теперь по зеленой мраморной лестнице, к главному входу и на площадь, туда, где госпожа Стопак с отвращением наклоняется над водой, чтобы вытащить свой промокший обед.

Добрый мэр Крович останавливается, прежде чем выйти на солнечный свет. Он оправляет пиджак, подтягивает манжеты, приглаживает волосы ладонью, шумно выдыхает и набирает в грудь побольше воздуха, чтобы успокоить дыхание. И тогда, в тот самый миг, когда каблук его ботинка касается одной из гладких серых плит, которыми вымощена Ратушная площадь, его часы вновь оживают, тик переходит в так, время возобновляет течение свое.

— Вы оказали бы мне честь, позволив угостить вас обедом, — сказал Тибо и почему-то, Бог знает зачем, почувствовал необходимость склониться в глубоком поклоне, словно гусар в какой-нибудь венской оперетте.

«Боже мой, разве так приглашают женщину пообедать? — думал Тибо. — Причем замужнюю женщину, да еще и свою подчиненную! Господи, Крович, о чем ты только думал?»

Сердце доброго мэра Кровича упало, потому что он понял, что сделал ошибку. Она откажет ему, высмеет его, унизит посередине Ратушной площади, покажет на него пальцем, чтобы все горожане над ним посмеялись, и это будет конец — ему придется уйти в отставку. Его изгонят из города. Его служение Доту окончится позором, когда она объявит его извращенцем и развратником. Но этого не случилось. Не случилось. Агата Стопак обернулась к нему, щурясь на солнце, хихикнула, как девчонка, и сказала:

— Для меня честь принять ваше предложение.

А после этого она сделала реверанс — движение столь же глупое, механическое и напыщенное, как его поклон, но было в нем что-то такое, что мгновенно успокоило бы самого неуверенного в себе поклонника. Она бросила свой мокрый контейнер обратно в фонтан, как будто он ничего для нее не значил, словно это была не более чем жестяная коробка с разбухшим от воды хлебом, взяла его за руку, прижалась к его боку, и они пошли — через площадь, а потом по Белому мосту. Тибо таял от счастья.

Но что-то произошло и с Агатой. В тот краткий миг, когда она увидела стоящего перед ней Тибо, что-то вдруг изменилось. Ее печаль прошла. Она снова ощутила себя привлекательной и желанной.

Перед ней был мужчина — и не просто мужчина, заметьте, а сам мэр Тибо Крович, — изъявивший желание пригласить ее пообедать. А почему бы и нет? Почему бы и нет, спрашивается? Что в этом плохого? Ровным счетом ничего. Придраться совершенно не к чему. И все же Агата ощущала странное волнение. Она чувствовала себя чуть ли не любовницей — а совсем не женой и не секретаршей. По правде говоря, она даже чувствовала себя немного — чуть-чуть — распутной. Но прежде всего она чувствовала, что изменилась.