Владыки Земли - Сергей Волков Страница 3

Там, за оврагом, невидимая пока за деревьями и стылой утренней дымкой, высилась Лысая гора, одна из трех известных каждому роду гор. Две других, Ратная со святилищем Руя, и Родова, с главной хорой Отца Отцов Рода, лежали на полдень и закат от земель рода Влеса, и лишь Лысая гора, в которой, внутри, в пещерах и подземельях жили Седые, что служили вещуну-Алконосту, высилась далеко на севере, почти что на границе с землями чудей.

Луня усмехнулся — «высилась»! Смешно сказать — «высилась»… После вершин Серединного, после исполинских пиков Ледяного, после мрачных громад Спящих гор, даже после лесистых, похожих на щетинистые спины гигантских кабанов гор Белых Цогов здешние горы не то, что горами, даже холмиками назвать язык бы не повернулся. Так, бугорки-кочки…

Однако Луня легко променял бы все могучие и прекрасные в своем величии вершины виденных им гор на эту Лысую горушку, ибо вместе с Седыми старухами жил в ней единственный кровно родной Луне человек — отец…

Вещун-Алконост, странное и страшноватое по Луниным понятиям божество, то ли птица, то ли летучий мышь громадный, но с ликом бабьим, носилось по ночам над землей, песни пело, грустные и завораживающие своей красотой, сводящие с ума, зачаровывающие, уводящие души людские из этого мира в мир ненастоящий, выдуманный, где являлись человеку видения, часто непонятные, но иногда и предрекающие будущее.

Роды верили, что Алконост — это поводырь, который ведет душу в иномировых пространствах, когда человек спит, не в себе, или одурманен зельем всяким. Может он и в земли, где предки-пращуры обитают, завести, может и в Ныево Пекло завлечь, а может — в будущее время. Тут все от человека зависит. Если непотребно живет человек, если паскудит он, вредит людям и животине, зло в сердце таит, Алконост накажет такого, может даже завести незнаемо куда да и бросить душу, чтобы во век не вернулась она в тело. А тому, кто любовь ко всему живому в сердце носит, поможет, будущее явит.

Потому и служат Алконосту бабки старые, что пережили всех родных своих, детей рожали, внучат, правнуков, а иногда и праправнуков нянчили, всю жизнь, не разгибаясь, работали, заботились, ухаживали за кем-нибудь. Таких Алконост любит, таким он охотно песни свои чудные поет.

Седые старухи, и в святилище живя, забот своих не оставляют, всех сирых, убогих да калеченных, жизнью битых, смертью отринутых привечают, дают кров, пищу и догляд, избавляя родичей от лишних ртов, от обузы.

Шык, когда выходили путники из Сырых оврагов, расстелил видавший виды Чертеж Земель Великого Хода, еще Ведом даренный, и узловатым пальцем с желтым, обломанным ногтем провел по серой коже, по наколотым на ней разноцветными красками линиям:

— На полуночь пойдем сперва. К соленой воде, к чудам, они — народ тихий, безопасно там. Дале — к закату забирая, выйдем к оконечности Ледяного хребта. Обойдем его, и попадем в Северу. Там для нас главное гремам не попасться и с влотами не встретиться. А уж по Севере на восход двинемся, прямо до самого Обура. Пока до него дойдем, я мыслю, уже лето будет. Через Обур переправимся — и по Диким лесам прямо до Моста Народов. Если богова воля будет, в начале ревуна на Той Стороне окажемся. Но это не скоро еще. А пока на лызунках побежим, по насту хорошо идти будет, через семидицу к Лысой горе выйдем. Там я с Алконостом-вещуном говорить буду, он ничью руку не держит, авось скажет чего путного. А Лунька с отцом повидается, небось соскучился уже?

Луня тогда лишь молча кивнул согласно, а у самого сердце забилось отец, в былые времена первейший охотник, зверовик, добытчик, всегда был для Луни тайной гордостью. Крепко в душе переживал Луня, что среди всех ровесников своих в городище он один сиротой круглым был. Ребятишек, у кого отцов недоставало, не мало насчитывалось в городище, ведь каждому пахарю-орату за меч в тяжкую годину браться приходилось, а войская доля, известное дело: битва, слава да тризна… Но вот чтобы ни отца, ни матери такой Луня один был, причем жив отец у него, жив! Жив, а как мертвый…

Верил Луня, всегда верил, по ночам во сне не раз видел, что поправился отец, вернули ему светлые боги душу, разогнали тучи, что разум застили. Но годы шли, а отец все также жил у Седых, и когда Луня навещал его там, то всегда заставал сидящим у очага и глядящим в огонь невидящими глазами, молчаливого и никого не замечающего.

* * *

Поскрипывая лызунками, опираясь на пешни, путники выбрались из оврага и выкатились на небольшую, заснеженную полянку у подножия Лысой горы, окруженную плотной стеной могучих, суровых в своем величии дубов. На белом снегу четко выделялся узкий, похожий на трещину в древесном стволе вход в пещеры, чуть заметно курящийся то ли дымком, то ли паром. Там, в недрах горы, и жили Седые, а было их всего полтора десятка, полтора десятка высохших, сморщенных, еле-еле двигающихся бабок, умудрявшихся, однако, не только себя блюсти, но и два десятка умом повредившихся, калеченных и вечно болезных родовичей содержать.

Шык ловко объехал поваленный, разлапистый древесный ствол, что под толстой снежной шубой походил на уснувшего медведя, остановился, снял лызунки, воткнул их торчкмя в снег, рукавицей огладил жесткий, остевый мех с нижней стороны каждой лызины, стряхивая намерзший ледок. Луня с Зугуром сделали то же, оправили одежду, смахнули с лиц куржу инея, Зугур обломил с длинных усов наросшие по дороге сосульки — вроде уже и сечень к концу, а так зябко, словно и просинца половина не прошла, только шевеление в дороге грев и давало.

Минув устье подземелия, путники оказались в небольшой пещерке с низким сводом. Здесь было сумрачно, в бронзовом поставце неярко горела длинная лучина. Вдоль каменных стен стояли широкие, выскобленные до желтизны лавки, две прялки с вырезанными на лопатинах громовыми знаками — от дурной нечисти. В глубине пещерки виднелся проход, ведущий в глубь горы. Оттуда слышались голоса, шарканье ног, старческие покряхтывания.

Вскоре появились и хозяйки Лысой горы — в пещерку, где стояли Шык, Луня и Зугур, вступили три сгорбленные, седые старухи, одетые в теплые душегрейки и длинные шерстяные юбки и увешанные особыми, бабьими, оберегами.

— Здоровия вам, бабушки! И тебе, Стана, и тебе, Незванна, и тебе, Краса! — низко поклонились путники Седым. Шык, выступив вперед, подал старухам руку, помогая усесться на лавку. Стана, самая сморщенная, седая и горбатая бабуля, к тому же еще и одноглазая, поправив сработанную из светьи гривну на шее, проскрипела:

— И тебе здравия желаю, волхв Шык, что отринул свой посох и свое имя! И Луня тут? Здравствуй, внучек, как подрос-то! Незванна, глянь-кось, каков стал!

Незванна, отложив в сторонку свою клюку, подняла с лица пряди выбеленных временем волос, зыркнула бельмастыми глазами на Луню:

— И верно, Лунька! Отца навестить прибег? Молодец, внучек, молодец! А это ктось? Не знаю я сопроводника твоева, Шыкушка. Хтой-то?

Зугур выступил вперед, поклонился еще раз:

— Не род я, старушки! Зовут меня Зугур, я вагас, сын вождя Зеленого коша.

— А и ладно… — махнула сморщенной рукой Стана, простодушно сказала: — Вагас, так вагас, лишь бы человек был хороший.