Последний дракон - Йон Колфер Страница 3

«На лето – и все, – сказал он себе. – Самогонку или сигареты – и все. Ну, запчасти. Но никакой наркоты, никаких людей и всего такого. Заработаю так, чтобы от долгов избавиться и, может, взять жилье в городе. Подальше от Хука и славы лже-папки».

И вот Пшик прокрался на болота, не потрудившись поделиться этой новостью с Элоди; матушка была на смене в клинике и приковала бы его к батарее, если б узнала, с кем он связался.

Пшик опустил фанерную пирогу собственного изготовления на воду практически у самой лачуги Моро, но решил не заводить длиннохвостый двигатель, привинченный к корме. «Сегодня все изменится», – думал Пшик, работая веслами в полном ила затоне и держась поближе к границе камыша.

«На мне черная футболка, ну и на всякий есть с собой пачка джерки, – думал девятипалый мальчик. – Все будет пучком».

Ридженс Хук был, вне сомнений, личностью колоритной. Едва ли нашлось бы преступление, к которому он так или иначе не приложил руку, либо не закрыл на него глаза. Можно смело сказать, нынешнее свое место он занял отнюдь не потому, что регулярно ходил в церковь и пек печеньки для Африки. Хук попал в охрану правопорядка через армию, а в армии он оказался, сочтя ее поприятнее федеральной тюрьмы. Именно такой выбор стоял перед ним, когда восемнадцатилетний Ридженс предстал перед судьей округа Майами-Дейд. Секретарю пришлось как следует набрать воздуха, чтобы зачитать обвинения, которые включали, но не ограничивались следующим:

Сговор о совершении преступления, мошенничество с использованием почтовой связи, подкуп свидетеля, угон автомобиля, угон игры «Великий автоугонщик» (незаконное скачивание), хранение наркотиков с целью сбыта, нанесение телесных повреждений, препятствие осуществлению правосудия.

Судья на сей перечень отозвался бранным «Господи, твою налево, Иисусе, пацан», из-за чего, по сути, оказался повинен в неуважении к собственному суду, и предоставил юному Ридженсу:

Вариант «А»: армия.

Или вариант «Б»: исправительная колония «Бейкер».

Ридженс выбрал «А», получил заключение по делу, поступил на службу, отправился по распределению, перебил массу народу и вернулся домой пару десятилетий спустя с кучей медалей, а позже перебрался на три штата западнее, в Пети-Бато, Луизиана, где заслуженного ветерана приняли с распростертыми объятиями – и без малейшего представления о многочисленных и разнообразных грехах его прошлого.

И теперь, разменяв четвертый десяток и являясь констеблем крошечного прихода, колесил по нему в собственном авто с полнейшей вседозволенностью. Ридженс едва ли мог поверить в то, как радужно все сложилось. Папаша постоянно твердил: «Хорошее приходит к тем, кто благочестив», именно потому Ридженс каждый гнилой бакс в своем бумажнике рассматривал, как увесистый «шел бы ты на хер» своему мертвому папаше, потому что ни черта не был благочестивым.

Главным источником гнилых баксов для Ридженса была беготня на посылках для Айвори Конти, представителя картеля Лос-Сетас в Новом Орлеане. Айвори прикормил десятки копов, но Ридженс взлетал по этой карьерной лестнице выше и выше – благодаря непоколебимой натуре и готовности перевозить через мост Пончартрейн все, что только влезет в багажник его «Шевроле Тахо». И похер, что парни под началом Айвори туда закладывают, пока оно не протекает, не просыпается или не оставляет компромат иным способом.

В ночь, когда начинается наша история, Ридженс припарковал «шев» у лодочной станции Боди Ирвина и повел облюбованный им моторный катер вверх по реке – маленько побеседовать с парнем, который ужасно облажался на территории Айвори.

То, что эта беседа вообще должна состояться, вызывало сожаление, ведь парень, с которым Ридженс обязался переговорить, был полезен – даже уникален. Но, с другой стороны, если работаешь на Айвори – значит, должен переступать черту, а если переступаешь черту – значит, можешь заколачивать куда больше обычных двух тысяч четыреста долларов в месяц.

«Так что иди-ка ты на хер, папаша», – подумал Ридженс и прибавил газу, взрезая водоросли алюминиевым носом «Элоди».

«Элоди».

В честь сущего ангела, матушки этого недомерка Пшика Моро.

Видит бог, уж это таки заставит ее оттаять.

Свою натуру Ридженс знал достаточно хорошо и понимал, что он уже на пути к одержимости этой каджунской девчонкой. Девчонкой? Ха, да она взрослая женщина, у которой вышел срок годности и нечем похвастаться, окромя сынка-идиота, а его Хук считал скорее обузой, нежели ценностью.

«Так недолго и умом повредиться, сынок, – говорил он себе. – В конце этого пути только боль».

Однако Ридженс не мог сдержать в узде устремления, и дело отнюдь не в физической их стороне. Для этого было полным-полно хибар со шлюхами, куда он постоянно наведывался. А вот интерес к Элоди Моро был рассчитанным на несколько более долгосрочную перспективу.

«Да она должна небеса благодарить, что такой мужик, как я, вообще на ней взгляд задерживает», – повторял себе констебль Хук по несколько раз на дню, что, впрочем, ни на каплю не уменьшало раздражение от того, как продвигались его ухаживания. Ему хватало ума уловить психологию ситуации – а именно, что он страстно желал того, на что не мог наложить лапы, – но знание это ничуть не умаляло его желания.

«Может, если бы она не отшила меня вот так на людях. Глядя сверху вниз, как будто я ей крыса, которая с реки приползла».

Женщины отвергали Ридженса и раньше, однако часто пересматривали сие решение, когда он подходил к ситуации по-другому, например, в четыре утра в темном переулке. Черт, да один раз ему даже говорить ничего не пришлось: свистнул немного фальшиво, склонил голову набок – и готово.

Но Элоди… в Элоди куда больше стали. А каким она смерила его взглядом в баре первый раз, тогда они столкнулись вне участка. Когда Ридженс вошел, она сидела, сгорбившись над кружкой кофе, до сих пор одетая в медицинскую форму после смены. Хук только глянул и подумал: «Элоди вся умаялась, авось даст слабину». Так что он подошел эдак вразвалочку и небрежно бросил: «Доброго утречка, сладкая. Помнишь меня? Звать Хук, и я б присунул тебе свой крюк».

Пошло до ужаса, однако Ридженс не привык идти к цели сладкими речами. Обычно прокатывала любая избитая фразочка. Но не в этот раз. Элоди подняла голову так, словно та со всеми несчастьями внутри весила тонну. Уставилась на него глазами цвета шоколада и прямо перед всей завтракающей братией ответила – чуть громче нужного. А сказала она следующее: «Констебль, я всю ночь соскребала дерьмо старика с гипоаллергенного наматрасника, и лучше я буду всю жизнь заниматься ровно тем же, чем позволю вам что-либо мне присунуть».

Замечание вышло, безо всяких сомнений, остроумным и едким. Парни в «Жемчужине» чуть животы не надорвали от хохота, и Ридженс ретировался, сверкая багровеющей шеей. С тех пор Элоди, бывало, говорила вещи поприятнее, однако Ридженс по-прежнему чувствовал под воротом тот жар.

Пшику часто казалось, что в отношении удачи его сильно обделили. Всем везло ну хоть немного, всем матушка-природа подбрасывала кость. Пшику же достался дар, который нередко встречался среди каждунов – кровососущие твари не испытывали к нему ни малейшего интереса. Может, это все французская кровь, но скорее дело таки в карибской. Пшик не мог даже представить, как остальные могут выбираться на болота после заката, когда москиты едят их поедом. А потом с утра видишь этих туристов, покрытых гематомами, как после пыток. Дерьмо в духе Гуантанамо. Ничто так не портит модную татуху на икре, как россыпь гнойных шишек. Пшика кусали разве что-то пару раз в сезон – и то, если разгулялись какие-нибудь лютые стрекозы.