Легенда о свободе. Крылья - Анна Виор Страница 3

Старик кивнул на столб сигнального дыма на западе – туда побежал Тшагас и оттуда возвращается посланный за ним эфф. С головой, конечно… И хотя Тшагаса Рохо недолюбливал, да и тот его не жаловал, но все ж сколько лет они в рабстве вместе… Они все здесь, что братья. Живут под одной крышей, работают на одном поле, едят одну и ту же еду, спят в общем бараке для мужчин. Женщины и дети – в отдельном. Жаль Тшагаса… Жаль…

Рохо бы не пошел. На что смотреть? На то, как зверь положит перед к’Хаэлем мертвую голову? Но всех рабов, что были в окрестностях и могли видеть сигнал, заставляли присутствовать при этом.

Остальные рабы на поле, заметив дым, складывали свои мотыги, и один за другим цепочкой шли к дороге, ведущей к поместью хозяина. Рулк еле волочит ноги, он все слабее и слабее с каждым днем. Ему бы больше отдыхать и есть получше… Рохо и так старался на поле сделать за него больше работы, делился с ним лепешками, что раздавали на обед. Когда-то старик Рулк тоже так делал – для него, когда он был мал, глуп, беспомощен… А сейчас? Он такой же птенец, как и тогда…

Рохо шел медленно, подстраиваясь под шаг старого Рулка, и они оказались почти в самом конце. Позади семенила беременная Михи, она уже скоро родит, а все ж наравне с другими работает по такой жаре. Михи еще младше его, ей лет четырнадцать, если не меньше… А отец ребенка – надсмотрщик, он насиловал ее почти каждый день… И никто ничего сделать не мог… Этот папаша теперь даже не смотрит в ее сторону, и послабления в работе ей не дает. Хоть бы какую лишнюю лепешку выделил…

А куда это делся Ого? Вот уж лис! Неужели воспользовался суетой по поводу этого «суда эффа» с участием Тшагаса и опять пристает к Михель? Не кончится это добром… Михель – игрушка хозяйского сына.

Они брели под палящим солнцем, все больше и больше отставая от других, Рохо еще сбавил шаг, чтобы помочь, если потребуется Михи. Марз, северянин, страдая от жары, тоже шел медленно. Он остановился и подошел к беременной, предлагая опереться на его руку. Михи благодарно улыбнулась тому в ответ, и Рохо, понимая, что его помощь уже не нужна, легко догнал Рулка.

– Зачем, Рулк? – спросил Рохо. – Зачем хозяину устраивать эти «суды эффа»? Ведь и так всем понятно…

– Хозяева говорят, – медленно отвечал Рулк, – «страх – честь раба». К’Хаэль кормит наш страх, чтоб мы знали – эфф непобедим! Если уж таким, как Тшагас, что побил других желающих, что имел меч при себе, к тому же умел им пользоваться, не удалось добыть ошейник – то куда нам… Не стоит и пытаться. Хозяин кормит наш страх, а эфф непобедим, – повторил старик Рулк и вздохнул. – Но ты, Орленок, однажды отсюда улетишь… улетишь, я знаю…

Старший смотритель эффов Куголь Аб, невысокий, жилистый, с лобными залысинами и седеющими волосами, крючковатым носом и каменным выражением на лице, стоит, приготовив для возвращающегося зверя угощение – широкую чашу с кровью. Его глаза всматриваются в даль, откуда придет его питомец. Возле Аба сидит Угал. Этот зверь самый страшный из них всех, самый огромный, самый опытный и сильный. Рохо бросает в дрожь каждый раз, когда он на него смотрит. От такого никогда и никто не уйдет…

Рохо услышал шепот, пробежавший в толпе рабов, он оглянулся туда, куда смотрели все. Молодой зверь, но достаточно уже большой, чтобы охотиться за людьми, бежал рысцой по тропе прямиком к помосту хозяина. Сбоку краснеет его ошейник, кожистый воротник опущен. В зубах он держит голову…

Рохо, узнав черты Тшагаса, поморщился и отвернулся.

Эфф подбежал к к’Хаэлю Оргону – седеющему мужчине со смуглым хищным лицом, сидящему на помосте, и положил перед ним свой трофей…

Куголь Аб поставил перед зверем чашу с кровью, которую тот стал лакать с наслаждением, поднял голову Тшагаса за волосы – черные с серебряными нитями, и показал всем присутствующим:

– Он не смог добыть ошейник! Суд эффа свершился!

Рохо

Рохо бежал по выжженной солнцем потрескавшейся земле. Его босые ноги, привыкшие и к жаре, и к холоду, и к камням, и к колючкам, послушно поднимались и опускались, отталкивались от сухой почвы и вновь поднимались для бега. Его дыхание уже начинало сбиваться, а жажда мучила все сильнее и сильнее. Солнце палило непокрытую голову, а пыль, поднимаясь из-под ног, забивала ноздри и легкие.

Рохо был выносливым. Не таким, конечно, как чернокожий Сибо, который мог целый день ворочать тяжелые камни, отдыхая лишь по несколько минут, посидев неподвижно на корточках, но достаточно выносливым, чтобы дожить до семнадцати лет в рабстве.

Рохо не мог остановиться. Он пробегал последние свои шаги по этой земле, проживал последние свои мгновения. Но эти последние, такие трудные шаги, он делал не как раб – как свободный.

По его следу шел эфф.

Можно ли было убить зверя? Никто, даже хозяева-заводчики, не говорили, что нельзя. Но удалось ли кому?.. Он помнил Тшагаса и помнил его мертвую голову в руках у Куголя Аба…

В ушах Рохо звучали слова старика Рулка, сказанные когда-то его тихим скрипучим голосом: «Хозяин кормит наш страх. А эфф – непобедим».

«Эфф непобедим…» – пульсировало в голове.

Он это знал. Но он не мог больше оставаться там…. Там, где у Михи отобрали новорожденного ребенка, чтобы отдать куда-то, и не сказали даже куда: на жизнь или на смерть. А ее насильник – отец младенца, взирал на все это безразлично.

Там, где Ого продали, избив прежде до полусмерти, только за то, что он влюбился в игрушку хозяйского сына, посмел посмотреть на нее и заговорить с ней… Там, где издевались над людьми, обращаясь с ними хуже, чем с волами или овцами… Сибо надсмотрщики заставляли есть землю, избивали, требовали, чтобы он им ответил, но чернокожий великан никогда и никого не ударил, он был тверд в этом, как скала, он мог выдержать любые страдания, но другому причинять боль не стал бы.

Марза, родившегося и выросшего в Северных землях и с трудом переносящего жару, не раз и не два оставляли обнаженным и привязанным к столбу под палящим солнцем, просто чтобы посмотреть, как покраснеет его тонкая светлая кожа… Когда его отвязывали, он был словно обваренным в кипятке. «Вареный Марз» – называли его потом надсмотрщики и смеялись… И если бы не Тисая, которая разбиралась в травах и могла лечить ожоги, Марз умер бы…

От недоедания и болезней там погибали дети, и никому не было до них дела. Вирд помнил маленького Этти, помнил его огромные карие глаза, помнил… что он хотел жить… пусть в рабстве, но жить, – другой жизни мальчик ведь не знал. Даже Тисая не смогла спасти его. Однажды его обессиленное тельце осталось лежать на соломе в бараке, а его мать погнали на работы… Когда она вернулась вечером, его уже не было, и женщина кричала и выла по-волчьи всю ночь.

Там потухли глаза людей, как догоревшие огарки свечей, потухли без надежды; от боли, от тяжелой работы, от бед, оскорблений, от того, что они были лишь собственностью, не людьми – скотом… нет, хуже скота. Кто стал бы издеваться над животным, лишь чтобы увидеть боль и отчаяние в его глазах? Но страдание раба было для хозяина и его надсмотрщиков чем-то неотъемлемым – частью их существования… Жестокий надменный хозяин – к’Хаэль Оргон, властвовал над жизнью их и над смертью.