Жажда - Олег Бондарев Страница 3

– Скажи, где батя, Остап, – попросил Егор. – Он нам очень нужен.

– А вы его хотите… того? – Остап посмотрел на милиционера глазами, полными слёз. – Расстрелять?

– То не нам решать, а народному советскому суду, – ушёл от прямого ответа Петров. – Мы, Остап, просто ловим, кого скажут.

Мальчишка помолчал недолго, а потом сказал:

– У меня дядя в селе, матери брат. Может, батя к нему побёг?

– А что за село?

– Не знаю, – снова уткнулся в пол паренёк.

Петров задумчиво пожевал нижнюю губу, затем резко поднялся и, взъерошив Остапу волосы, сказал:

– Это меж нами, понял? Я вот никому не скажу, а ты?

Мальчишка охотно замотал головой и с опаской покосился в сторону матери: не смотрит ли? Но той явно было не до сына.

Петров улыбнулся Остапу уголками губ, оглянулся на Комарова с Яковенко, решил не мешать – пошёл вдоль стен, рассматривая редкие снимки. Вот душегуб с однополчанами на фоне ночного Ростова, где близ Зелёного острова во время гражданской расквартировали их взвод. Вот – с женой в Риге…

Ничего, что могло бы помочь в поиске сбежавшего лихача, на снимках не было, и Егор обратился к допотопному комоду, стоявшему в углу. В верхнем ящике на первый взгляд ничего интересного, так, тряпьё, но Петров всё равно поворошил его, нащупал что-то твёрдое, достал находку и присвистнул.

Это был нож, причём старинный, кованный вручную. Клинок довольно длинный, дюймов семь, покрыт полустёршимся узором. Рукоять костяная и не очень большая для столь мощного лезвия…

«Для женской руки», – неожиданно подумал Егор.

И приглядевшись, увидел, что на кости изображён танцующий журавль.

«Откуда, интересно, у Яковенко такой нож?»

Впрочем, после гражданской во многих семьях появились неожиданные «находки», сделанные в разграбленных барских усадьбах.

Петров замотал добычу в тряпицу и положил на комод. Выдвинул следующий ящик, увидел аккуратную пачку писем, перевернул к себе лицом и прочёл: «с. Никольское».

«Неужели так легко?»

– Нашёл, Семен Евгенич! – воскликнул Петров.

Старший милиционер резко обернулся:

– Чего нашёл, Егор?

– Нашёл, куда душегуб наш сбёг! – Петров помахал письмами. – В Никольском он, поди. У него там родственники.

Судя по тому, как побледнела госпожа Яковенко при упоминании села, предположение было верным…

… Дом Василия Баранова, который приходился беглому душегубу шурином, нашли быстро – показали игравшие на улице мальчишки. Наученный горьким опытом, Комаров на этот раз отрядил к каждому окну по милиционеру, сам с тремя смельчаками отправился к главному входу, а Петрова и Фролова послал к чёрному.

На подготовку дал три минуты, и ровно по прошествии этого времени Егор услышал громкое:

– Именем советской власти, откройте!

И стук в дверь, больше напоминающий грохот.

А в следующий миг Петров увидел Яковенко: бугай выскочил из дома и легко, как ребёнка, сбил с ног замешкавшегося Фролова. И тут же замахнулся молотком.

– Стоять! – рявкнул Егор и выстрелил в воздух.

Душегуб замер.

– Бросай молоток и руки подними! А то пристрелю.

Переть против «нагана» Яковенко не решился: выругался, отшвырнул инструмент и покорно исполнил приказ. Фролов поднялся на ноги и торопливо застегнул на душегубе наручники.

Казалось бы, дело сделано, но когда напарник развернул Яковенко лицом, Петров увидел, что душегуб улыбается. Не униженно, в надежде «понравиться гражданину начальнику», не от страха, а весело, даже надменно. Улыбается так, словно это он поймал милиционеров, а не наоборот, и Егор от неожиданности вздрогнул. На миг ему почудилось, что бугай при желании способен с лёгкостью разорвать наручники, покрошить всех милиционеров в капусту и преспокойно вернуться туда, откуда прибыл, то есть – в ад.

И впервые за годы службы Петров пожалел, что его «наган» заряжен свинцовыми, а не серебряными пулями.

– Чего лыбу давишь? – срывающимся голосом осведомился он, продолжая держать душегуба на мушке.

– Ползаете все, червями, – пробасил Яковенко, не прекращая улыбаться. – Смысла не видите. В земле начали, в земле и кончите.

Голос у него оказался почти шаляпинский – мощный, густой, резонирующий.

– Чего ты плетёшь? Какого мы смысла не видим?

Вокруг них стали собираться милиционеры, однако старшего – Комарова – ещё не было, видимо, крутил Баранова, и потому Петров решил не прекращать разговор с преступником. Который, похоже, сам желал высказаться.

– Тридцать три червя растоптал я, – продолжил Яковенко. – И дальше бы топтал, ежели б вы не вмешались. Но я уйду, другие придут, вот увидите…

Егор с трудом сдержался, чтоб не присвистнуть: тридцать три убийства?! Неужто не врёт? Трудно поверить в такое признание, но, с другой стороны, зачем Яковенко лукавить? Иной на его месте и от уже найденных открещивался бы, а этот, напротив, лишних два десятка себе приписывает.

– Где остальные тела? Рассказывай, куда дел?

– Тела вам нужны? Да тела – тьфу, грязь! Только кровь важна, кровь, она одна нужна для нашей цели!

Яковенко явно завёлся, и Петров понял, что обязан воспользоваться его состоянием и вызнать как можно больше.

– Для какой ещё цели?

Молчание.

– Для какой цели?!

Но арестованный не отвечал, с улыбкой разглядывал перешёптывающихся милиционеров и молчал. Понял, что нагнал страху, и наслаждался произведённым эффектом.

– Откуда у тебя нож с журавлём? – неожиданно спросил Петров и попал в точку.

– Нож не тронь! – заорал Яковенко, выпучив глаза. – Не тронь!

Не удержался – бросился на милиционера, и лишь в самый последний миг Фролов успел сбить его с ног. А дальше…

А дальше случилось то, что ни в коем случае не должно было случаться с народными советскими милиционерами. Дальше рухнула стена запретов, и люди бросились на упавшего зверя. И принялись бить его, позабыв о законе и правилах, позабыв обо всём, кроме желания уничтожить тварь. Люди били зверя остервенело, безжалостно, и подоспевшему Комарову с огромным трудом удалось остановить побоище и спасти окровавленного Яковенко от самосуда.

Для того чтобы через три месяца душегуба расстреляли по приговору суда.

* * *

Ростов-на-Дону, наши дни

Улица Тельмана была мертва. Магазины закрылись часа два назад, люди сидели по квартирам и в большинстве своём спали – по крайней мере, в ближайших домах горело каждое пятое окно, не больше. Дремали припаркованные у обочин машины, и ветер, что разгулялся днём, утих, словно тоже отошёл ко сну. Казалось, ничто уже не сможет вырвать улицу из лап Морфея…