Обнаженная натура - Лорел Гамильтон Страница 31

Сейчас морг вызывает у меня мысль о слезах и не о моих. В графстве Кларк была небольшая комната сбоку гаража — специально для казни вампиров. Соседнее помещение было отведено под изъятие органов. Почти одинаковые, только одна была для спасения жизни, а другая — для ее отнятия. Ну, вампирская комната отличалась цепями и освященными предметами.

Слава богу что сегодня мне не туда.

Доктор Т.Мемфис — честное слово, так было написано у него на табличке — стоял над первым телом. Он был ростом пять футов шесть дюймов, с небольшим животиком, и белый халат застегивался непросто, но все же был застегнут до самого верха. Белый халат, галстук и воротничок. Чертовски должно быть неприятно на пустынной жаре, но он почти все свое время проводит в кондиционированном помещении. Вьющиеся волосы, проигрывая битву, отступали назад от линии лба, седина завоевывала себе место на изначально полностью каштановом поле. Вид дополняли и придавали ему законченность кругленькие очочки.

Выглядел он безобидным и профессиональным — пока в глаза не посмотришь. А они были серые и злые. Сердитые — недостаточно точный термин, он был разозлен, и не давал себе труда это скрывать.

Конечно, и не глядя ему в глаза можно было понять, что нам он не слишком рад. Он просто дергался от злости на каждом движении Перчатки надел с резким щелчком. Ударил по каталке сбоку. Сдернул пластик с лица трупа — именно с лица, чтобы все тело осталось закрытым.

Олаф смотрел бесстрастно, будто этот человек для него ничего не значит. Может быть, так оно и было. Может быть, Олаф всю жизнь ждет, чтобы его кто-то заинтересовал, и просто люди этого не делают? А в голове у него мирно или одиноко? Или, быть может, просто тихо.

Эдуард и Бернардо смотрели на единственное тело, которое пока не успели обработать до конца. Это происходило в другой комнате, так что с доктором Мемфисом были только Олаф и я. С теми была женщина-врач, фамилию я не расслышала. Я была уверена, что Эдуард выяснит все, что мне нужно знать, а Бернардо из красивой женщины любую информацию вытащит. Так или иначе, за них можно было не волноваться.

Не я решила начинать с обработанных тел, это Эдуард установил разделение труда. Он хотел объединить в одну группу себя с Олафом, а в другую меня с Бернардо, но Олаф твердой и большой ногой встал намертво. Единственное, что Эдуард смог сделать — это выделить нам тела, которые должны быть Олафу менее интересны.

В конце концов нам предстояло увидеть и другие тела, но мы оттягивали момент, который должен был взволновать Олафа наиболее сильно. Иногда лучшее, что ты можешь сделать — это хоть немного отсрочить худшее.

У мужчины, заключенного в пластик, были короткие темные волосы. Лицо было серым, с темными краями, будто загорелого человека обескровили до бледности. Уже по виду лица и шеи я поняла, что он умер от потери крови. Официальной причиной смерти могло быть написано что-то другое, но он успел прожить после нее достаточно долго, чтобы почти вся кровь вытекла.

— Официальная причина смерти — кровопотеря? — спросила я.

Доктор Мемфис посмотрел на меня чуть менее враждебно.

— У этого — да. Почему вы спрашиваете?

— Я охотник на вампиров. Много видела обескровленных трупов.

— Вы сказали: «У этого — да», — вмешался Олаф. — У других убитых другие причины?

Он посмотрел на гиганта, и опять же не слишком дружелюбно. Может быть, просто ему не нравились мужчины, превышающие его ростом на целый фут. Ранимость — болезнь коротышек.

— Сами смотрите, — сказал Мемфис и стащил пластик дальше, обнажив труп до пояса.

Я знала, как он был обескровлен — разрезами. Много разрезов, я следы ножа могу узнать, Но редко бывает столько ран, как широко распахнутые безгубые пасти, показывающие бледное мясо.

— Какое-то лезвие.

Олаф кивнул и протянул к телу руку в перчатке. Я его остановила перед самым касанием — тоже рукой в перчатке. Он посмотрел на меня сердито, и глубоко посаженные глаза снова полыхнули враждой, которая в них была до того, как я стала ему «нравиться».

— Сперва спроси. Тут доктор распоряжается, а не мы.

Он продолжал на меня смотреть, и лицо его изменилось.

Не смягчилось, но изменилось. Положил ладонь на мою руку, прижав ее к своей, давая теперь уже мне основания для недовольства. Но у меня от этого прикосновения забился быстрее пульс, и не по той причине, по которой прикосновение мужчины увеличивает частоту сердечных сокращений. Пульс забился в глотке, будто я леденцом подавилась, — от страха, И я изо всех сил постаралась ничем иным этот страх не выразить. Не из-за Олафа, а чтобы доктор чего не подумал.

И мой голос не дрогнул, когда я спросила:

— До тела можно дотронуться?

— Я закончил исследование этого… тела, так что — да.

Он запнулся перед словом «тело», которое патологоанатомы произносят обычно без проблем. И тут до меня дошло, что я просто не сообразила. Он знал этих людей, одного из них по крайней мере. И скорее всего ему пришлось обрабатывать тела тех, кого он знал. А это трудно.

Я попыталась снять руку с руки Олафа, но он продолжал ее держать. На секунду мне показалось, что сейчас будет ссора, но он убрал свою ладонь.

Я подавила желание отойти на шаг. Почти все мои силы ушли на то, чтобы не удрать с воплем. Увидеть такое порезанное тело для Олафа было очень романтичным. Блин горелый,

— Ты побледнела, Анита, — шепнул он.

Я облизала сухие губы и сказала единственное, что в голову пришло:

— Не трогай меня больше.

— Ты меня первая тронула.

— Ты прав, моя ошибка. Больше этого не будет

Он снова прошептал, наклонившись надо мной:

— А я надеюсь, что будет.

Вот это уже оно. Я шагнула от него в сторону. Он меня заставил вздрогнуть и отступить — мало кто может этим похвастаться, но я не могла стоять рядом с ним возле изрезанного трупа этого человека, этого полисмена, и знать, что Олаф мое прикосновение над мертвым телом счел прелюдией любовной игры. Господи, я же не могу с ним работать. Просто не могу, правда ведь?

— Проблемы? — спросил доктор Мемфис, оглядывая нас с: любопытством. Он уже не был зол — был заинтересован. Непонятно, лучше ли так.

— Никаких, — ответила я.

— Никаких, — подержал Олаф.

Мы вернулись к осмотру трупа, и то, что я смотрела больше не изрубленного человека, а на ожившие глаза Олафа, очень много говорило и об Олафе, и обо мне. Не знаю, что именно но много.

И ничего хорошего.

Я ожидала, что Олаф начнет тискать труп тяжелыми руками, раз ему разрешили, но нет. Он осторожно, деликатно исследовал раны кончиками пальцев, будто боялся разбудить человека или сделать ему больно. Может, это такое военно-полицейское свойство: уважаем своих мертвых. А потом до меня дошло, что это совсем другое.