А печаль холод греет - Дайана Рофф Страница 32

Чёрт.

Только не это.

Почему сейчас, Тория? Почему именно сейчас надо было портить нам жизнь, когда она только наладилась? Почему?

Чёрт.

Тория встала перед нами во всей своей красе: в короткой юбке, в ярко розовом джемпере с какой-то надписью, с покрашенными в голубой цвет волосами и дьявольским блеском в глазах – сейчас начнётся её игра. Вот только её правила мне были уже давно известны.

– Знаешь, если отрезать тебе язык, то тогда тебе определённо лучше станет, – расплылась в мерзкой ухмылке я, чувствуя приходящее удовольствие от этой очередной стычки.

Где-то послышался смех, несколько человек остановились недалеко от нас, чтобы понаблюдать, что будет дальше.

А дальше – всего лишь игра в шахматы. И выиграет сильнейший.

– Собственную шутку никак не сможешь придумать, да? – пытаясь скрыть оскорблённость, фыркнула Тория, откинув пафосным движением руки волосы.

– Собственные мозги ты никак иметь не можешь, да? – усмехнулась я, видя, как моё высокомерие доводило её до бешенства.

– Как будто у тебя он свой, – ядовито прошипела девушка.

– Как будто у тебя есть что-то своё.

Кто-то вдруг дёрнул меня за рукав свитера. Это была Филис, испуганно смотрящая прямо на меня. И это меня отвлекло.

– Делора, прошу, пойдём отсюда…

– О, мы только начали! – неожиданно рассмеялась Тория и так же неожиданно выхватила из моих рук рисунок. – Что же это? А, очередное отвратительное искусство от местной сумасшедшей!

– Отдай, – я сжала кулаки, тут же растеряв всё удовольствие, что получала от этого представления.

– Не, не думаю, – она повертела рисунком и подло улыбнулась. – Как ни посмотри, везде отвратительно! Такому позору нельзя существовать.

– Стой!

Но было поздно.

Раз – и треск разорвал мне сердце.

Два – и листки порванного портрета медленно поплыли по воздуху, оседая на пол.

Три – и чужой мстительный смех был как спичкой, что подожгла мою ярость.

Одним быстрым движением я схватила Торию за свитер и с силой прижала её к стене. Кто-то вновь засмеялся, другие в предвкушении драки загудели, в нос ударил запах табака и дорогих духов, Филис с большими удивлёнными глазами собирала с пола свой рисунок – всё смешалось во мне, в этом дьявольском котле гнева и злости. Размазать по этой грязной стене соперницу, повесить тело на её же кишке, избить до всех переломанных косточек – я хотела расправиться с этой разукрашенной стервой как можно более жестоко, безжалостно, бесчеловечно.

И плевать я хотела на то, каким монстром выглядела бы после этого.

– Вижу, тебе прошлого раза мало было, – я схватила её за руку и, опасно её вывернув, ещё сильнее придавила Торию к стене. Та захрипела от боли и нехватки воздуха. – Ещё раз ты пристанешь ко мне или к Филис, ещё раз ты полезешь ко мне с разборками и со своими погаными шутками и оскорблениями, ещё раз ты хоть на метр к нам приблизишься, я от тебя абсолютно ничего не оставлю. И даже Элрой тебя не спасёт. Поверь мне, он только будет рад наконец-то избавиться от такой тупоголовой сестры, как ты.

– Он… меня…

– Любит? Защитит? – я беспощадно усмехнулась, полностью взяв ситуацию под свой контроль. – Ха-ха, да никогда в жизни! Он такой, как и ты – никогда никого не любит, всех ненавидит.

– Делора…

– В этот раз я её не отпущу, – властно отрезала я на умоляющий голос Филис и занесла кулак.

– Стоять!

Кто-то схватил меня за руку до того, как я оставила бы прекрасный отпечаток на накрашенном лице Тории. Я уже хотела выругаться тому, кто меня остановил, но увидела учителя, у которого сегодня рассказывала доклад про эссентизм. Если бы это был какой-нибудь другой учитель, я бы плюнула ему в лицо и врезала, начав всеобщую драку, но этого мужчину я уважала. Пришлось отступить под тирадой его недовольства и позволить себя отвести в медпункт. Но как же я была зла! Я была готова убить на месте Торию. И почему Филис пыталась её защитить вот уже во второй раз?

Плевать.

Когда-нибудь я всё же разделаюсь с Торией как следует. И уж точно тела даже не оставлю. Буду плясать на её костях, умываться кровью и питаться её органами, а сердце с особым рецептом приготовлю и угощу Элроя. Вот просто так. Потому что такая я – жестокая и беспощадная.

И это совершенно меня не пугало.

Кабинет тощей медсестры, сидящей за столом, встретил меня треском ламп, снежным видом из окна и запахом таблеток. Поморщившись от неизвестно чего, я последовала за учителем и села перед столом. Мужчина что-то шепнул на ухо работницы и, кинув на меня напряжённый взгляд, быстро вышел за дверь. Не понимая, зачем меня сюда привели, я внимательно наблюдала за медсестрой, которая медленно встала и скрылась в соседней маленькой комнате.

Раз, два, три – и она вышла со шприцем в руках. Такой знакомый и эта жидкость…

Я мгновенно замерла. Стены вдруг показались неимоверно близко ко мне находящимися, воздуха не хватало, перед глазами пошла рябь.

Точно. Директриса же говорила про это…

Вот только я слишком поздно об этом вспомнила.

– Откуда…?

– Нам специально доставляют, потому что такое распоряжение. Это законно, – совершенно безразлично сказала медсестра, словно сама находилась под действием «сыворотки равнодушия».

Хотелось бежать. И как можно скорей.

Хотелось покинуть это белое помещение. Быстро. Так быстро, будто меня здесь и не было.

Хотелось закрыть уши и ничего не слушать. Не слышать. Не видеть.

Хотелось выкинуть образ Ричелл из головы, этот стеклянный взгляд…

Но как же хотелось самой это попробовать. Так интересно узнать. А вдруг… поможет?

– Зачем, если всех нас всё равно ждёт смерть? – проронила я, заторможено следя за движениями медсестры.

– А все мы надеемся на жизнь, не так ли? – она взяла мою руку и закатала рукав свитера. – Теперь чувства прокляты, опасны, неинтересны. Они запрещены в нашем мире. От них нужно избавиться. Просто взять… и стереть.

– Как огонь сотрёт нас с лица земли… – совсем тихо прошептала я себе под нос, слегка поморщившись от холода иглы, входящей в кожу.

Секунда – и во мне всё умерло.

Я хочу, чтобы человек молчал, когда он перестает чувствовать.

Андре Бретон

Пустота.

Кто-нибудь вообще когда-нибудь задумывался, что по-настоящему означала «пустота» внутри человека? Может, это означало, что он разучился чувствовать? Перестал улыбаться и не хотел больше просыпаться?