Ловец человеков - Надежда Попова Страница 32

– Браконьерствую.

– Однако откровенно, – хмыкнул Курт.

Бруно расплылся в карикатурно-благодарственной улыбке еще больше и смиренно возвел глаза к небу.

– А как же, – вздохнул он тяжко, – разве можно с вашим высокоинквизиторством – и не откровенно? Откровенные показания, как известно, уменьшают вину, хотя и увеличивают время жарки.

Курт постарался успокоиться, однако – всему же есть предел, подумал он зло, а уж его терпению и подавно…

– Хватит паясничать, – процедил он сквозь зубы, всеми силами сдерживаясь, чтобы не повысить голос.

– Простите недостойного раба Божьего, майстер Гессе, – покривился бродяга. – Теперь вы меня вразумили, и я…

– У тебя проблемы, Бруно? – не выдержал он. – Так, может, разрешим их просто?

Тот округлил глаза, глядя на Курта с непритворным изумлением, и неприязненно хмыкнул, окинув его долгим взглядом с головы до ног.

– Это как же, ваше инквизиторство? – уточнил он почти презрительно. – Вам-то свободно решать что свои проблемы, что чужие, с оружием и этой вот висюлькой…

– Полегче, Бруно, – предупредил Курт, нахмурившись. – Это уже переходит границы позволительного… Но раз так – хорошо.

Отстегнув меч, под настороженным взором Бруно он снял с шеи медальон – впервые за последние более чем два месяца; неспешно прошагав к кусту ежевики, навесил его на ветку и кинул меч на траву.

– Оружия у меня нет, – произнес он, снова развернувшись к бродяге. – А вот тут висит Знак инквизитора; почем знать, чей он. На мне его нет. Ergo, я не при исполнении, а стало быть, обыкновенный человек. Что теперь?

– Нарываетесь на драку, ваше инквизиторство?.. Нет уж, увольте.

– Струсил? – улыбнулся Курт.

– Мама твоя пусть тебя боится, – резко отозвался Бруно, сквозь зубы – Хочешь, чтобы я тебе рожу расквасил, а меня за это потом над углями, как колбасу? Хренушки.

– Струсил, значит, – подытожил он, сделав пару шагов вперед; бродяга был одного с ним роста, и так, в одном коротком шаге от него, Курт смотрел прямо в глаза – злые и нетерпеливые. – Значит, не в Знаке дело и не в оружии. Просто кое-кто – Hasenfuss [30].

– Не доводи меня, – предупредил Бруно угрожающе; Курт приподнял бровь:

– А то что? Ты расплачешься, и я всю жизнь буду терзаться угрызениями совести?

К тому, что первый удар пропустит, он был готов; однако, к своему удивлению, Курт успел перехватить взметнувшуюся к его лицу руку – попросту, ладонью за кулак – и одернуть вниз, вынуждая Бруно почти упасть вперед, на подставленное колено. Колено вмялось туда, где сходились ребра, и по тому, как заныл сустав, было понятно, что чуть бы сильнее – и они бы треснули; не давая противнику распрямиться, Курт добавил все тем же коленом в лицо и завершил свой урок вежливости тем, чему в академии не учили, – ладонью в нос, снизу вверх, ломая его и опрокидывая противника на спину.

– Чтоб тебя!.. – хрипло прогнусавил Бруно, скорчившись на мокрой траве. – Сволочь, ты мне нос сломал!

– Да неужели, – хмыкнул Курт, ощущая неприличное для служителя Христова удовлетворение. Оправив чуть сбившуюся куртку, он присел рядом с Бруно на корточки, упершись коленом в землю, и пояснил самым сочувственным тоном: – Ничего, хрящи срастаются быстро. А кровь сейчас остановится, главное – не вставай.

Тот пробормотал непонятное, прижимая к носу ладони, и глянул снизу вверх с бессильной ненавистью.

– Лежи, лежи, – благожелательно улыбнулся Курт. – Ты полежи, а я тебе поведаю пока одну историю, дабы скоротать время. Послушаешь?

Бруно не ответил, и он, кивнув, продолжил:

– Стало быть, вот такая история. Жил в одном городе мальчик, и был он пятым ребенком в семье. Довольно рано он уразумел, что, если не собирается всю свою жизнь донашивать обноски и доедать объедки, надо попытаться что-то в своей жизни переменить, а так как он был мальчик умный, то поступил в университет.

Бруно притих, перестав бормотать сквернословия, и взглянул на него настороженно.

– В университете он проучился полтора года, когда однажды на городском рынке повстречал девицу, приехавшую с родителями на торг. Как принято говорить в таких случаях, страсть вспыхнула внезапно… Оная страсть полыхала четыре дня, после чего девица уехала домой, а студент остался учиться. И, может, забыл бы он о ней, если бы через пару месяцев она не возникла вновь – в слезах, ужасе и, как легко догадаться, в интересном положении. Наш мальчик был человеком честным, и как человек честный женился, невзирая на свои семнадцать лет и тот факт, что девица была подневольной, каковым и он стал, сочетавшись с нею браком. Для того, кто появился на свет и вырос в городе, для свободного по праву рождения – весьма самоотверженный поступок… Родители у девицы оказались не мед, бытие в деревне оказалось сложным и удручающим, однако ведь любовь… любовь…

– Что б ты в этом понимал, монашья твоя душа! – зло процедил Бруно.

– Верно, – легко согласился он, кивнув. – Ничего. Пока Бог миловал. Только одна поправка – я не монах и монашеских обетов не давал. Но это к делу не имеет касательства. Итак, мальчик наш прожил в деревне довольно долго, а поскольку был не дурак и руки росли не из седалища, то научился многому, вплоть до каменщицкого ремесла. Нельзя сказать, чтобы девицына семья стала кататься сыром в масле с его приходом, однако ребенок не голодал, а жена не ходила в обносках. Если б ее родители не оттягивали на себя значительные расходы и не портили жизнь ежедневными придирками, можно было б сказать, что он был счастлив. Только однажды поздней осенью ребенок упал в реку – а река уже начинала подергиваться льдом, было морозно; рядом находилась только жена нашего мальчика, которая, естественно, кинулась ребенка вытаскивать. Провозилась она довольно долго: плавать не умела, берег высокий, ребенок брыкается – мальчику двух с половиной лет ведь не объяснишь, что он этим мешает спасению… Оба в итоге простудились и скончались – истаяли за неделю. Что теперь держало нашего студента в деревне? – Курт посмотрел в потемневшие глаза перед собой и кивнул: – Правильно; ничего. Однако, когда парень собрал вещички, появились солдаты графа, владеющего этой деревней. Дело все было в том, что он по молодости и горячности забыл поинтересоваться законами, существующими во владениях оного графа. А закон был таков: раз женившись на крепостной, становишься крепостным навеки. К этому закону давно не прибегали, ибо давно не находилось такого… гм… беззаветного человека, который бы связал свою судьбу с кабальной девицей. Об этом законе, вообще говоря, забыли. А вот граф вспомнил – весьма кстати. Парень уж и просил, и выкупиться предлагал – но нет. Не освободили. Граф, правда, оказался с юмором; он предложил уговор: парень, как все-таки хоть чему-то научившийся в университете, будет натаскивать грамоте хозяйских детей и по прошествии пяти лет обретает свободу. Детишки у графа были еще хуже родителей жены, но – свобода! Nomen dulce libertatis [31]…