Вещий князь. Книга 6. Властелин Руси - Андрей Посняков Страница 32

Не удержавшись, ярл замахал руками. Увидев его, помахали с челна и девушка… и лохматый парень, в котором по мере приближения челна Хельги, к удивлению своему, признал младшего гридя Дивьяна. Это ж где его так угораздило?

Приподнятый нос челнока с разгона ткнулся в берег.

— На бережку отыскала, — положив весло на дно, кивнула на юношу Ладислава. — Валялся ни жив ни мертв у старого капища… Хотела к себе утащить, на усадьбу, куда там! Едва оклемался: вези, говорит, в город.

— И что ж ты там делал, у капища? — с любопытством поинтересовался ярл.

Дивьян потрогал окровавленную повязку и, чуть улыбнувшись, поправил:

— Не у капища, а у змеиной ямы. Эвон, чуть не кусили. Кю!

— У змеиной ямы? — переспросил Хельги.

— Да, у змеиной ямы. Я покажу после…

В голубом небе весело сверкало солнышко, отражаясь в воде длинной золотой полосою. Покачивались у причалов суда, в ольховых зарослях кричали чайки.

Почитание Олега в словенской земле было бы невозможно, если б местное население ассоциировало с ним насилие… установление даннической зависимости. Репутация Олега у славян была совсем иная.

И. Я. Фроянов. Мятежный Новгород

В двадцать пятый день мая мало кто выходил с раннего утра на луг или в поле. Даже смерды и те выжидали, когда высушит поднявшееся в небо солнышко медвяные росы. Верили — худые в этот день росы, нехорошие. Пробежится кто по худой росе — взрослый человек или ребенок, — обязательно заболеет, зачахнет. Потом зови волхвов — заговаривать.

Сквозь пелену облаков тускло светило едва взошедшее солнце, пустынны были луга на левом берегу Волхова, у самых стен Нового Города. А вот по дорогам ехали уже на торжище купцы, не боялись рос, торговля дороже. Поскрипывая, катились к городским воротам груженые возы — лыко, бревна, дичина, тяжелые, вымоченные в моче кожи. У пристаней-вымолов стояли первые купеческие ладьи с сукном, вином, крицами, зачиналась торговлишка. Уже разложились на торговой площади и кузнецы, и деревщики, и суконщики, забегала-замельтешила мелкая шелупонь — лепешечники-квасники-сбитники — запели зазывные песни:

Ой, на яру, на яру,

Девы-девицы гуляли,

Сквас-сбитень пили, пили…

Кто-то из солидных купцов, отвлекшись от рядка, подозвал сбитенщика:

— А налей-ка!

Испил, вытер бороду:

— Вкусно. Плесни-ка еще, паря.

А сбитенщик, ясно, и рад:

— Пейте на здоровьице, люди добрые! Ой, на яру, на яру… — наклонился к торговцам: — Квакуш, говорят, как станет князем, торговлишку поднимет высоко! От бояр защитит и от нахапников.

— Квакуш? — Купчина, тот самый, что первый подозвал сбитенщика, с усмешкой прищурил глаза. — Так он, говорят, зело на голову слаб.

Остальные обидно засмеялись.

— Ничего и не слаб, из зависти врут люди, — тоже посмеялся сбитенщик, понизил голос. — Да и советники у него люди не из последних, вот хоть взять Малибора-кудесника.

— Да, кудесник Малибор умен дюже, — согласно покивали купцы.

— На вече Квакуша в князья выкрикнуть — торговым людям от того одна польза!

— Выкрикнуть, говоришь? Ужо поглядим.

Торговцы чесали бороды и переговаривались. Не к одним купцам подходил сбитенщик, ко многим, везде одно говорил — за Квакуша и Малибора — и не только один он. Много таких было. Бояре знатные о том ведь не думали, вообще, купчин толстобрюхих за людей не считали, не говоря уж об однодворцах и тем паче смердах. Среди своих, бояр да дружинников знатных, порекли — выкрикнуть на княжение ладожского князя Олега. Умен князь и ловок, недаром Вещим прозвали. И порядок у него наведен в Ладоге — дружина сильна. К тому ж дальний поход задумал Олег. В Царьград, не куда-нибудь! От того боярам-дружинникам одна прибыль. А вот что касается смердов да однодворцев…

— И на что нам тот Царьград? — говаривали. — Смертушку только на чужой стороне сыскивать. Мы уж лучше тут будем — вона, видать по всему, лен хорошо уродится и конопля.

— Верно говорите, люди, — кивали, подзуживая народ, сбитенщики-квасники. — Выкрикнем Квакуша нашего — и ни в какой Царьград не пойдем, иначе ж принудит нас Олег ладожский.

Так вот — от одного к другому, к третьему — и разносились по Новгороду слухи. Всетиславу и прочим то ведомо было, да только что толку? Плечами пожимали да насмехались:

— Тю, людишки худые, черные, нешто по-ихнему будет?

А квасники меж тем все наговаривали, все шептали, все разносили слухи…

Хельги-ярл остановился не в самом Новгороде, хоть и звал Всетислав. Расположился на Рюриковом дворище с частью дружины, поболтал с сестрицей — умершего князя вдовой — та беременна была, так снова напомнил: как родится сын, чтоб назвала Ингварем. Потом походил задумчиво по двору, потребовав коня, выехал из ворот на холм, спешился в голубых травах. Захолонуло сердце. Эх, небо синее, густой батюшка-лес, Волхов могучий, бескрайнее Нево-озеро! Да разве ж обоймет, удержит все это человечья длань, хоть и княжеская, да ведь не всемогущая? Что человек перед этими сопками, перед светлым небом, перед вековым бором? Так, игрушка богов… И все же… И все же нужно спешить, нужно стать новгородским князем, ибо без этого снова ввергнется все в пучину кровавых усобиц, как было когда-то до Рюрика.

— Здрав будь, княже, — услышал Хельги у себя за спиной тихий вкрадчивый голос.

Обернулся с усмешкой — давно ждал — скривил губы:

— Что-то не очень ты весел, Онгуз?

— А чего веселиться-то зря, князь? Как ты приказал, все обсказал волхвам.

— Ну?

— Сказали — поговорим. Пусть приходит.

— А что Кармана?

— Тоже к разговору склоняется. Квакуш-то уж больно не люб в граде. Что на голову дурной — о том все судачат. Так что, князь, думаю, разговор будет.

— Вот и отлично. — Хельги ловко вскочил в седло. — Скажи, пусть к вечеру приходят на Заручевье.

Подняв на дыбы коня, ярл погнал его лугом. Летела из-под копыт трава и желтые цветы-одуванчики, а пахло — сосновой смолой, травой-муравой, влажной речною пеной — так пахло, что, казалось, не выдержит, разорвется, грудь.

— Скачи, скачи, князь, — прошептал вслед удаляющему ярлу Онгуз. — А я уж в обрат — слова твои передам, кому надоть.

Вытерев слезящиеся глаза, поправил под рубахой медную куриную лапу, новую, что недавно пожаловал ему волхв Малибор. Вздохнул полной грудью да пошел себе потихоньку вниз, к лодкам. Не дойдя до пристани, свернул к хлебопекам — дымились уже с самого утра круглые, огороженные плетнями печки. Подошел, поздоровался, беседу завел-затеял: