Темное торжество - Робин Ла Фиверс Страница 34

— Кто эта твоя ручная горгулья? И с какой стати тюремщик из подземелий графа д'Альбрэ выказывает больше преданности тебе, чем своему господину? Он ведь не просто позволил тебя умыкнуть, но и самым деятельным образом помогал мне.

С лица Чудища тотчас пропадает открытое и доброе выражение.

— Быть может, — говорит он, — этот человек просто не захотел оставаться, чтобы не угодить под горячую руку д'Альбрэ.

— Быть может, — соглашаюсь я разочарованно. Я чувствую, что это не настоящая причина. А если и настоящая, то не вся.

— Что тебе известно о графе д'Альбрэ? — спрашивает рыцарь.

— Гораздо больше, чем хотелось бы, — бормочу я и накладываю новую припарку ему на плечо, чтобы вытягивала заразу.

— Ты боишься его, и правильно делаешь. Даже с твоими умениями находиться рядом с ним слишком опасно.

Я еле удерживаюсь, чтобы не рассмеяться ему прямо в лицо. Он еще мне будет рассказывать, насколько опасен д'Альбрэ!

— Не волнуйся, — говорю, затягивая стежок. — Я вполне представляю, что за тварь этот д'Альбрэ. У нашего очага о нем такое рассказывали… Старухи обожали запугивать нас историями о его первой жене!

— Так ты и о ней слышала?

Я делаю невинные глаза. Рыцарь коротко мотает головой.

— Ну как же, в наших краях нет никого, кто не знал бы о ней. Эта история уже стала местной легендой! Мужья рассказывают ее женам, а матери — детям, чтобы те не отбивались от рук. «А говорили тебе когда-нибудь о том, что случилось с Жанной, первой графиней д'Альбрэ? Она вздумала уклониться от своих супружеских обязанностей и сбежала в родительский дом, где и упросила брата дать ей убежище. Глупцу следовало бы сообразить, что нельзя становиться между мужем и женой, но у него было доброе сердце, и он согласился оградить ее от жестокостей, которых, по ее словам, она натерпелась в мужнином доме. Но это ж д'Альбрэ! — говорили наши рассказчики, и зачастую с восхищением в голосе. — Разве он позволит кому-нибудь забрать то, что принадлежит ему по праву? Никому и никогда, и уж точно не баронишке из Морбиэна. Он отправился прямо во владения барона во главе целой армии, вышиб ворота и убил всех тамошних воинов, прежде чем они за оружие успели схватиться. Потом въехал верхом в главный зал и прикончил барона прямо за столом. И наконец зарубил свою жену, молившую о милосердии…»

Пересказывая эту историю, я чувствую, как увядают робкие ростки проклюнувшейся было надежды. И о чем только я думала? От д'Альбрэ нет и не может быть спасения. Самое большее, что я смогу, — это немного оттянуть неизбежное.

— Чтобы окончательно настоять на своем, — продолжаю я свой рассказ, — д'Альбрэ убил жену барона с двумя юными сыновьями и даже их грудного младенца. — При мысли об этом ребенке у меня невпопад стучит сердце. — Стоило вспомнить эту историю, и жены делались совершенно покорны мужьям. — Скосив глаза, я вижу, что лицо Чудища стало каменным. — В общем, я вполне представляю себе, на что способен д'Альбрэ.

Сняв остывшую припарку, я с облегчением убеждаюсь, что отечность начала спадать. Я беру в руки склянку со спиртом.

— Сейчас немного пощиплет, — предупреждаю рыцаря.

На самом деле будет не щипать, а жечь, точно огнем, но у меня сил больше нет разговаривать с Чудищем. Я уже давно усвоила, что надежда — не более чем насмешка богов. А мой подопечный заставлял меня постоянно думать об этом.

Как раз в тот момент, когда я наклоняю скляночку, Чудище открывает рот:

— Моя сестра была его шестой женой.

Спирт проливается на обнаженную плоть. Взревев от боли, рыцарь судорожно выгибается на лежаке… Потом над ним смыкается милосердная тьма.

Я потрясенно гляжу на беспомощно распростертого исполина. Его сестра? Была замужем за д'Альбрэ? Это как? И что же за прихотливую паутину сплели кругом нас боги?

Я пытаюсь найти в изуродованном кровоподтеками лице какое-то сходство с Элизой, пятой женой д'Альбрэ. Помнится, она упоминала, что у нее был брат. Однако представить, чтобы их с Чудищем произвело на свет одно и то же чрево, мне так и не удается.

Понимая, что не смогу после такого заявления рыцаря спокойно заснуть — мысли о нем будут донимать меня, точно рой кусачих мух, — я сообщаю «горгулье», что собираюсь караулить первой. Как ни хорошо укрыт домик в чащобе, осторожность нам терять не с руки.

Тюремщик и не думает спорить. Он сворачивается калачиком у почти погасшего очага и засыпает так безмятежно, что я поневоле завидую.

Оставшись без посторонних глаз, я позволяю себе предаться размышлениям об Элизе.

Волосы у нее были светлые, с рыжеватым отливом, точно шкурка лисенка. А на лице уйма веснушек. Мои братья называли их оспинами, но, на мой взгляд, эти крапинки лишь придавали ей чуть простоватый вид. Она каждый день приносила в дом цветы. И не только из дворцового парка, но и полевые. Даже готовые распуститься ветки из фруктовых садов. Слуги из-за этого считали ее полоумной.

Элиза любила веселье. Там, где она появлялась, расцветали улыбки, слышался смех. Казалось, в наш дом наконец-то заглянуло солнце, вышедшее из-за туч. Во всяком случае, по началу так оно и было. Мои старшие братья пристрастились к жестокой игре, повадившись всячески дразнить и тиранить ее. А Юлиан… он, по-моему, отчаянно ревновал меня к ней. Ему казалось, будто каждая минута, которую я проводила с Элизой, была украдена у него.

И даже невзирая на это, она до самого конца была ко мне добра.

Если Чудище в самом деле ее брат… То-то, верно, смеются бессердечные боги, наблюдая за мной!

Или же…

Эта мысль медленно оформляется у меня в голове. Может, боги, наоборот, даруют мне шанс привести чаши весов в справедливое равновесие? Ведь если получится доставить этого человека в Ренн, как получилось спасти его из пыточных застенков д'Альбрэ, я тем самым хоть частично отдам долг его семье.

Пытаясь отвлечься от царапающей правды, которую только что узнала, я оставляю рыцаря и сгребаю использованные тряпки и срезанную с него одежду. Все это придется закопать. Либо попозже я отправлю «горгулью» наружу, чтобы он сжег всю кучу. Если костер выйдет слишком дымным, это может даже пустить погоню по ложному следу.

Худо-бедно наведя порядок, я беру оселок, припасенный в одном из узлов, и выхожу с ним наружу. Дождь унялся, и это хорошо: есть шанс издалека услышать приближение верховых. Я беру один из своих ножей и точу его. Шорох стали по камню, ставший родным звуком для моих ушей, постепенно успокаивает. Но не до конца. Точно стервятник, завидевший падаль, мой непослушный рассудок упорно возвращается к одному предмету, думать о котором я не желаю. В этот раз боги воистину перестарались! На белом свете весьма немного людей, перед которыми я в таком же долгу, как перед Элизой. И еще меньше тех, с кем мое семейство обошлось хуже, чем с ней.